Книга суда

Лесина Екатерина

Корова, высунув морду в дыру помеж досок, шумно тянула воздух влажным носом, длинный розовый язык то и дело прочищал ноздри, то в одну залезет, то в другую.

– Ну сначала-то оно ничего было, видать, понял, что нехорошо сироту обижать. И Ярви возвращалась спокойная, а потом снова плакать начала. И синяки появились. А вчера и вовсе с лицом разбитым пришла. Упала, говорит, а где ж она упасть могла, когда никогда не падала? Я у дядьки выспросил, а он к батьку побежал. Дескать, стращаю и за ведьму заступаюсь, которая и меня совратить пытается, оттого и на добрых людей напраслину возводит.
–

Михель смущенно пожал плечами.
– Ну а у батьки разговор короткий, ее выпорол, а мне со двора выходить запретил.

Корова вздохнула, точно сочувствовала хозяину, и поскребшись черно-белым боком о стену, отошла в другой конец загона. А Фоме вдруг подумалось, что Михель похож на эту корову, здоровый, сильный, а толку никакого. Отца он боится, дядька - родной человек… Ничего, Фоме не родной и бояться Фома никого не боится. И пистолет в кармане придает уверенности.

– Где живет?

– Кто?
– Михель виновато улыбался.

– Дядька твой. Далеко?

– Да не, через три хаты к дороге ближе. А что ты делать собираешься?

– В гости сходить, - Фома почувствовал, что еще немного, и он всадит пулю между этих чистых незамутненных разумом глаз. Завидовал он. Было бы кому завидовать…

Квадраты окон на белой стене, покатая крыша, заботлива выстланная черепицей, и забор из уложенных волной досок. За забором хрупкая темнота весенней ночи, из которой скалится, рычит цепной пес. И хозяин, взбудораженный лаем, вышел-таки на крыльцо.

– Кого там принесло, на ночь глядя?

– Ты - Удольф? Который брат герра Тумме?
– Фома вдруг понял, что не имеет представления о том, что говорить. Пистолет в кармане, но ведь просто войти и выстрелить нельзя.

– Ну я, - хозяин подошел к забору, был он высок, плечист, пожалуй, покрупнее Михеля будет.
– А ты кто такой?

– Фома.

– Чужак, значит, - Удольф усмехнулся.
– И зачем пришел?

– Поговорить.

– А не о чем мне с тобой разговаривать, - Удольф облокотился о забор и тот жалобно затрещал под весом могучего тела.
– Иди, блаженный, пока я собаку не спустил.

Черная борода, сдобренная серебряными нитями седины, покатый лоб и широкий, бычий нос. Пожалуй, этого человека можно было бы испугаться, но вот Фома отчего-то страха не ощущал. Злость - да, желание убить - тоже, но вот страха не было.

– Иди, иди… а станешь языком трепать, то и на тебя управу найду. Чужаков тут не любят.

– А их нигде не любят, - Фома вытащил из кармана пистолет.
– Вот только у чужаков преимущество есть. Знаешь какое? У них глаз незамыленный, а потому если видят подонка, то подонком и называют. Несмотря на все клятвы.

– Так значит… нашла благодарные уши… думаешь, раз ты с нелюдью на короткой ноге, то все можно? На моей стороне закон.
– Удольф бухнул кулаком в грудь.
– И люди тому свидетели. А потаскухе твоей в приличном доме не место! Пришла сюда и снова ко мне ластится, кошка блудливая! Да я завтра же к брату пойду, суда потребую… пусть как положено со шлюхой поступать, на цепь возле колодца, чтобы каждая честная баба в лицо плюнуть могла.

Фома совсем успокоился, даже если придется убить этого человека, совесть мучить не станет.

– До завтра ты не доживешь.

Я тебя сегодня пристрелю.

– Да ну?
– Удольф не поверил, усмехнулся, демонстрируя ровные белые зубы.
– Вот так сразу и пристрелишь?

– Сначала попробую договориться, если не получится, то… - Фома повернулся и, не глядя, выстрелил туда, где раздавалось злое собачье ворчание, тут же сменившееся испуганным воем. Надо же, попал… он только напугать хотел и не думал, что попадет. Тут же стало жаль ни в чем неповинное животное.

– Вот как значит… - Удольф побледнел и на шаг отступил от забора.
– Из-за какой-то потаскухи человека пристрелить готов?

– Во-первых, Ярви - не потаскуха, и ты это знаешь. Во-вторых, завтра же ты прилюдно раскаешься, расскажешь, как все было на самом деле. Ну а в-третьих, если ты хотя бы глянешь в ее сторону, то разговаривать я больше не стану. Пуля в лоб и все.

Визг сменился тонким поскуливанием, видать, собаку задело серьезно. Ну до чего нехорошо получилось, в следующий раз, если выпадет подобная ситуация, стрелять надо вверх.

– А сам что делать станешь? Думаешь, тут станут убийцу терпеть?

– Уйду.
– Фома поставил пистолет на предохранитель, просто, чтобы еще кого случайно не ранить.
– Мир большой, и это место ничем не хуже и не лучше любого иного. Так что ты подумай, Удольф, благо почти целая ночь впереди.

«Я не собирался изгонять его из деревни, более того, был весьма и весьма удивлен тем фактом, что Удольф предпочел бежать, бросив и жену, и детей, и нажитое имущество, но не допустить, чтобы другие увидели истинную его сущность. Теперь в деревне косо смотрят не только на Ярви, но и на меня, только в отличие от нее я к этим взглядам равнодушен, потому как понимаю правильность моего поступка и если за что себя корю, то лишь за то, что не сделал этого раньше».

– Они тебя не простят, - Ярви сидела в темном углу, вычесывая склоченную собачью шерсть, пес жмурился и терпел, только вздрагивал, когда пальцы девушки касались раненого места.
– Сейчас говорят, что собаку ты пожалел, а человека нет.

Она ласково потрепала пса по загривку, тот, потянувшись, лизнул руку. А на Фому рычит, помнит, наверное, кто боль причинил. Собаку Фома нашел по другую сторону забора дома Удольфа, когда на следующее утро пришел за ответом. Зверь лежал, распластавшись в луже собственной крови и скулил, ослабевший и беспомощный. Тогда злость на Удольфа только усилилась, правда потом как-то так получилось, что злость исчезла вместе с Удольфом. А собака осталась. И Ярви осталась, пока не улыбается, но и не плачет больше, синяки скоро сойдут с лица, а в деревне не осталось никого, кто бы мог причинить ей вред.

– Это ты так думаешь, - встрял Голос, но Фома отмахнулся, у него было одно очень важное дело, и он понятия не имел, как к нему подступить. Поэтому сидел, делая вид, что пишет, а сам наблюдал за тем, как солнечный свет скатывается по волосам Ярви, солнечными зайчиками оседая на платье. Красивая, до чего же она красивая. Легкая светлая и чистая, и у него, конечно, мало шансов заручиться ее согласием, но попробовать стоило, и скрестив пальцы на удачу, Фома спросил:

– Ярви… ты выйдешь за меня замуж?