Книга суда
Шрифт:
– Ее порезали на куски и оставили умирать, н-но повезло. Дождь. И я тоже. Лекарств н-не было, а раны не заживали. Вернее те, которые от н-ножа заживали, а от солнца н-нет. Когда она б-без сознания лежала, еще н-ничего, а потом, когда в себя пришла, то… она н-не плакала. Я д-думаю, что если бы плакала, то было бы легче. А она только улыбалась и говорила, что воин н-не должен плакать из-за боли. Хотя я не представляю, как это можно было терпеть. Н-ни кусочка целой кожи, н-некоторые ожоги глубокие, до костей. Они г-гноиться начали. И волдыри п-появились. Их нужно было прокалывать,
Фома мятым платком вытер пот. Раскрасневшийся и взволнованный, он с каждым словом заикался все сильнее, и Рубеус едва сдерживался, чтобы не накричать. Почему этот горе-праведник пришел только теперь? Почему, когда поздно что-то менять?
А почему он сам не заметил? Карл обращал внимание на характер ран, но… снова был занят?
– Я про д-другое хотел сказать. Она звала тебя. Каждый день. Только когда в сознании, то молча. А когда засыпала, то говорила во сне. Все спрашивала, почему ты не приходишь, ведь слышишь же. И потом, уже здесь, она сказала, что ты не пришел, потому что тебе все равно было.
Сумбурный рассказ глупого человека, из-за упрямого молчания которого случилась беда. Э нет, не стоит врать себе: Фома не при чем. И не рассказал он ничего такого, чего бы Рубеус сам не знал. И нечего сваливать свою вину на кого-то другого, наверное, Фоме нужно сказать спасибо.
Все-таки странные у него глаза, несомненно, человеческие, но радужка… плывет, плавится непонятным цветом, перетекая из бледно-голубого в темно-серый и обратно. Или это просто чудится? Наверное, чудится, от усталости.
– Она потом перестала звать. И ждать тоже. Тренироваться начала, из лагеря ушла. Я хотел вместе с ней, потому что слабая была, еле-еле на ногах держалась. Куда ее отпускать? А она прогнала. Сказала, что сама справиться, а я ей мешать буду. Раздражать. Я не знаю, что было потом, она не говорила. А перед дуэлью… я должен был догадаться, потому что сам когда-то… наверное, не важно, просто нужно было предупредить, но…
– Нужно.
Фома кивнул.
– Я понимаю. Теперь. А тогда… она ведь права была. Ты изменился. Тебе стало все равно, что происходит. Только… она же спасла тебя когда-то, и хотя бы ради этого… ты же не позволишь ей умереть, правда?
Коннован
Зачем он снова пришел? Недостаточно было унижения? Улыбаться, нужно улыбаться, я не хочу выглядеть побежденной, пусть хотя бы эта иллюзия останется.
– Привет. Уже соскучился?
Рубеус улыбнулся и ответил.
– Соскучился. Давай поговорим?
– Не получается у нас разговаривать.
Неудобно лежать, но и двигаться нельзя. И не выйдет: чертовы провода держат так же надежно, как и наручники.
– А мы попробуем. Это ведь не сложно, правда? Или ты устала?
Устала. Жить устала, дышать устала, устала от боли и ощущения собственной лишнести.
– Нет.
Рубеус пожимает плечами, наверное, не поверил. Интересно, какой у нас выйдет разговор, если с самого начала я вру, а он не верит? Рубеус поставил стул возле кровати, есть в
– Почему ты не рассказала сразу?
– Про что?
– Про то, что с тобой случилось, - он смотрит с сочувствием, а я не хочу сочувствия, и жалости не хочу. Все равно искренности в этом нету. От Рубеуса пахнет Микиными духами, и запах этот, в отличие от слов, говорит правду. Одного не пойму - зачем он меня вытаскивал - не запах, конечно, Рубеус. Зачем звал? Из чувства долга? Наверное.
Я молчу, он молчит. Глупая ситуация, когда пауза становится совсем невыносимой, я спрашиваю первое, что приходит в голову:
– Ты Фому домой отправил?
– Беспокоишься? Раньше за тобой не замечалось привязанности к людям. Не дергайся, завтра же он отправится в свою деревню, где и будет жить долго и счастливо.
– Надеюсь на это. Он хороший парень.
– Хороший, - соглашается Рубеус. И снова молчание. Рана жутко чешется, и спать охота. Почему мне постоянно хочется спать?
А взгляд у него внимательный, под этим взглядом я остро чувствую свою беспомощность. И шрамы, и грязные волосы, и бинты… зачем он так смотрит?
– Не надо… отвернись. Не смотри на меня так.
Он покачал головой.
– Я просто иногда не понимаю тебя. И тогда делаю то, что причиняет боль. А я не хочу, чтобы тебе было больно.
И снова ложь, упакованная в красивые слова. Мне так хочется поверить, заплакать, уткнувшись носом в подушку, придумать себе, что все услышанное правда, но… но это же всего-навсего слова, пусть они и кажутся искренними, но я-то знаю, сколь мало значения да-ори придают словам. А Рубеус стал настоящим да-ори.
Он говорит, а я слушаю. А слов слишком много для меня одной. И не желаю больше слушать - еще немного и я поддамся соблазну, поверю, а верить нельзя.
Я уже поверила ему однажды.
– Ты ведь не уйдешь? Ты останешься?
Молчу.
– Коннован, пожалуйста, ответь. Я хочу, чтобы осталась. Мне нужно, чтобы ты осталась.
– В качестве кого, Рубеус?
Секундная пауза, у него нервно дергается левый глаз, кажется, все-таки разозлился.
– Хорошо. Тогда… Коннован Эрли Мария, ты помнишь о том, что по праву победителя я могу выставить тебе… цену.
– На этом слове он запнулся.
– Ты никогда, ни при каких условиях не станешь причинять себе вред. Никаких попыток самоубийства, ни явных, ни закамуфлированных под вызов, бой или иное действие. Понятно?
Более чем понятно. Значит, его чувство долга по отношению ко мне распространяется достаточно далеко, чтобы выдвинуть условие столь идиотское.
– Мне клятву дать?
– Хватит и слова. Я тебе верю.
А я ему нет. Я больше никому не верю.
– Извини, - Рубеус поднимается.
– Но я не могу допустить, чтобы ты сделала какую-нибудь глупость. И мне жаль, что так вышло…
– И ты извини. Я наверное, чересчур многого от тебя ждала и… даю слово. Только, если можно, не приходи сюда, ладно? Одной мне проще. К одиночеству вообще несложно привыкнуть.