Книга судьбы
Шрифт:
— Открыто! — слышится изнутри хриплый, прокуренный голос, пробуждая у меня в душе давно забытые воспоминания.
Я протягиваю руку и толкаю дверь. В ноздри ударяет едкий запах химикатов.
— Прошу прощения, я проветриваю лабораторию, — заявляет невысокий, толстенький человечек с клочковатой седой бородкой и редеющими пепельно-седыми волосами, небрежно зачесанными назад. Вытерев руки о детскую бумажную пеленку, он закатывает рукава изрядно помятой рубашки и вплотную подходит к Лизбет. Это проблема всех фотографов Белого дома — они всегда нарушают пределы допустимого.
— Вы не
— А вы, должно быть, Кенни, — отвечает она, пожимая ему руку и отступая назад на полшага. — Лизбет. Из президентской библиотеки.
Но он уже потерял к ней всякий интерес. Стоит мне перешагнуть порог, как я попадаю под прицел его взгляда. Он внимательно и не спеша рассматривает меня, словно видит впервые.
— Мальчик-король, — произносит он, вспоминая мое старое прозвище.
— Попай-фотограф, — парирую я, называя его старым прозвищем.
Указательным Пальцем Кенни разглаживает морщинки вокруг левого глаза. Он столько лет глядел в видоискатель правым глазом, что теперь его левый глаз всегда немножечко прищурен.
— Входи же, Блуто, и дай мне обнять тебя, — подхватывает он, заключая меня в свои объятия: так обнимаются старые товарищи по оружию, пробуждая друг в друге давно забытые воспоминания. — Ты чертовски хорошо выглядишь! — искренне говорит он.
Когда мы летали на президентском самолете, на борту номер один, Кенни вечно устраивал поединки в покер среди журналистов. И теперь старается понять по выражению моего лица, зачем я пожаловал к нему спустя столько лет.
— Все никак не можешь забыть о прошлом, да? — спрашивает он, видя, что я рассматриваю «Таймс», лежащую на декоративном кухонном столике ручной работы. На первой странице помещена огромная фотография нынешнего президента Теда Хартсона. Он стоит за кафедрой, держа руки чуть ниже микрофона.
— Кто снимал? Кахан? — спрашиваю я.
— Руки лежат на подставке… никакого движения… реакции не видно… естественно, это Кахан. С таким же успехом он мог фотографировать президента лежащим в гробу.
В мире подиумов и фотографов Белого дома заслуживающим внимания, настоящим считается только тот снимок, на котором президент пойман в движении. Жест. Приподнятые брови. В это мгновение расстрельный взвод фоторепортеров нажимает на спуск. Стоит вам пропустить этот момент, и снимок сделан впустую.
Впрочем, Кенни редко промахивался. Особенно когда это было нужно. Но, в течение тридцати пяти лет переезжая из города в город и из одной страны в другую, он понял, что хотя это игра и не для зеленого юнца, для пожилого мужчины она не подходит тоже. Кенни не стал обижаться на судьбу. Даже признанные герои рано или поздно выходят на пенсию.
— Ну и как тебе живется на склоне лет? — подшучиваю я, хотя Кенни едва стукнуло шестьдесят.
Лукаво прищурившись, он жестом приглашает нас в гостиную, которую, скорее, следовало бы именовать художественной студией. Посередине в окружении четырех кресел в миссионерском стиле стоит сосновый столик для коктейлей, а стены от пола до потолка увешаны десятками черно-белых фотографий в строгих музейных черных рамочках. Подойдя ближе, я с удивлением вижу, что хотя большинство из них сняты в чисто журналистской,
— Ты что, теперь работаешь на свадьбах? — спрашиваю я.
— Шесть президентов, сорок два короля, бесчисленные послы и посланники… и свадьба Мириам Мендельсон вкупе со встречей выпускников ее бывшего класса, — с восторгом и без малейшего стеснения заявляет Кении.
— Ты серьезно?
— Не смейся, Уэс, я работаю два дня в месяц, а все остальное время катаюсь на лодке и ловлю рыбу. Все, что от меня требуется, — это чтобы они выглядели, как чета Кеннеди.
— Они действительно красивые, — уверяет Лизбет, внимательно рассматривая фотографии.
— Они и должны быть такими, — откликается Кенни, бережно поправляя одну из рамочек. — Я вкладываю в них душу. Мне думается, жизнь торжествует не только в Белом доме… Как вы считаете?
Я киваю в знак согласия. Равно как и Лизбет, которая протягивает руку и поправляет другую рамочку. Позади нее, на приставном столике, я вдруг замечаю одну из самых знаменитых фотографий Мэннинга, сделанных Кенни: на контрастном черно-белом снимке Мэннинг стоит на кухне Белого дома, поправляя галстук перед своим отражением в серебряном кувшине для воды. Это был его первый торжественный обед в ранге президента Соединенных Штатов Америки. Повернувшись спиной к стене, увешанной фотографиями женихов и невест, я вижу светловолосую королеву красоты, которая через плечо смотрит на себя в зеркало и восхищается косой, уложенной на французский манер. Новый снимок столь же хорош, как и прежний. Может быть, даже лучше.
— Как поживает царь-рыба? — спрашивает Кенни, имея в виду Мэннинга. — Все еще злится на меня за ту фотографию?
— Он больше не злится на тебя, Попай.
— В самом деле? Ты сказал ему, к кому едешь в гости?
— Ты спятил? — ядовито замечаю я. — Ты хотя бы представляешь, как он зол на тебя?
Кенни весело хохочет. Ему прекрасно известно, какое место в социальной иерархии в доме Мэннинга он занимает.
— Некоторые истины остаются неизменными, — бормочет он и берет со стола, на котором стоит фотография Мэннинга, толстую папку-скоросшиватель на три кольца. — Лучше всего продаются машины белого цвета… Стриптиз-клубы закрываются только в случае пожара… И президент Мэннинг никогда не простит человека, который дал ему это…
Раскрыв папку, Кенни демонстрирует нам закатанную в пластик копию самого знаменитого снимка президента — после того, на котором Трумэн держит в руках газету с заголовком «Дьюи побеждает Трумэна», — черно-белую фотографию Трусливого Льва: Мэннинг во время покушения, с раскрытым в безмолвном, крике ртом, посреди столпотворения, прикрываясь, как живым щитом, супругой исполнительного директора.
— Господи, я же помню, как увидела ее на первой странице на следующий день после покушения! — восклицает Лизбет, которая уже уселась в одно из кресел, когда Кенни кладет папку-скоросшиватель ей на колени. — Это же… это же история…