Книга теней

Клюев Е.

Погибнет душа твоя, господине… Вам-то какое дело? Ну, погибнет. Не я первый, не я последний. Нелепый, доложу я вам, поворот: жил человек, жил – никто душой его не интересовался, как вдруг – на тебе! Берется неизвестно откуда чумазая цыганка и озабочивается состоянием души – зимой, в Москве, прямо в сердце, извините, Родины… Озабочивается – и уходит со своим карликом. Хоть-стой-хоть-падай, как сказала бы Наташа. А «господине» – это звательный падеж. Боже, друже, человече… Старче. Приплыла к нему рыбка, спросила: – Что тебе надобно, старче?.. Лучше бы уж рыбка, а то цыганка с карликом. А я б тогда ответил: – Ничего мне не надобно,

рыбе (такой у нее, что ли, звательный падеж?), потому как я ни в жизнь не сформулирую того, что мне надо. Хоть меня тут режь. Вроде бы все вообще-то в порядке, а внутри черт знает что происходит. Ну вот… этого только не хватало!

Последнее соображение относилось к контролерам, которые с двух сторон приближались к Петру, – деятельные такие тетки в коричневых пальто и пуховых платках, несущие на своих плечах бремя заботы-о-высокой-нравственности-пассажиров-московского-транспорта. Центурионши Мосгоравтотранса, душой и телом преданные великой идее «обилеченного» проезда каждого москвича-и-гостя-столицы. От них не уйдешь…

– Ваш билетик?

У них и повадки-то садистские: «билетик», видите ли, – не то чтобы, скажем, «билет». Дескать, возьмем-ка мы эту иголочку да загоним ее Вам под ноготочек. Скупые ласки палача… А сами небось уже вычислили Петра из двух десятков обилеченных пассажиров. Опытные, стало быть: глаз наметан!

– Нету билетика, – пришлось отвечать Петру со всевозможной сокрушенностью: понимаю, мол, что преступил, и готов понести заслуженное наказание.

– Штрафик тогда заплатим, – хорошо отрепетированным дуэтом пропели тетки, предвкушая кровь.

«Заплатим» – это так называемое множественное присоединительное… нет, множественное солидарности: его любят употреблять врачи. «Ну-с, что у нас болит?» Хотя понятно, что у них-то самих ничего не болит, у меня у одного болит, но врач, стало быть, готов присоединиться и разделить. Тетки тоже вроде как готовы «присоединиться и разделить»: скажем, взять на себя часть штрафа. Ну что ж, заплатим так заплатим.

– Вы свою часть платите, – отмежевался Петр, – а мне нечем: у меня денег нет.

– Какую это свою часть? – в четырех глядящих на него глазах загорелись огни-Москвы.

И тут ой какой мягкий, ой какой глубокий и мягкий смех послышался за спиной Петра! Ой какой хороший смех!.. Точным попаданием смех этот в мгновение ока сразил ту самую область естества Петра, которая, по предсказаниям цыганки, должна была скоро погибнуть. Петр немедленно навеки забыл «огни-Москвы» и обернулся на смех. Бледное усталое лицо с глубокими и чуть ли не прекрасными морщинами, аккуратно подстриженные седеющие усики, тонкие и чуть искривленные губы. Берет, забывший, какого он цвета, серое пальто, шарфик в шотландскую клетку. На коленях – авоська с одинокой маленькой плюшкой в целлофановом пакетике. А впрочем, явно не Воланд. И этот явно-не-Воланд смеется – теперь уже только глазами. Но как все-таки замечательно смеется – даже просто глазами!

А Петру между тем уже выкручивают руку: силища у этих контролеров зверская… И Петр возвращается к четырем огням-Москвы, сжигающим его своим адским пламенем.

– Будем платить?

– Вместе? – усугубляет Петр.

– А так вот не надо делать, молодой человек. – Ответ теток не очень подходит к данной ситуации, но у теток этих набор речевых формул не варьируется: он задан раз и навсегда. – Иначе пойдем в милицию.

– Меня

посадят? – ужасается Петр.

– Может быть, и посадят, – говорят страшные тетки.

– Тогда я начинаю убегать, – предупреждает Петр и делает несильный предупредительный рывок.

А теткам только того и надо: они тут же повисают на Петре и висят безучастно, как колбаса за окном.

– Сдаюсь, – устает Петр. – Едем в милицию. – И оборачивается в сторону явно-не-Воланда в надежде еще раз услышать смех. Явно-не-Воланд, однако, открывает уже маленький кошелек, достает рубль и протягивает центурионшам. Те не понимают ситуации и, продолжая висеть, негодуют:

– У Вас же есть билет, папаша!

– Это не мой билет, – признается папаша. – Я отнял его у данного молодого человека силой и присвоил. Теперь я раскаялся и плачу штраф.

– За него? – бледнеют тетки, уже немного порозовевшие при виде рубля.

– Как Вам угодно, – уступает папаша.

Тетки отваливаются от Петра и начинают шепотом обсуждать недежурную ситуацию. Явно-не-Воланд держит рубль. Петр смотрит странно на странного пассажира. Обычные пассажиры постепенно включаются в обсуждение инцидента. А у Петра уже щиплет глаза: вот еще новости… не разреветься бы тут: слишком уж как-то это все – ну, не знаю, трогательно. Обидно, трогательно… как?

– Полно, детка, полно. О чем? – говорит явно-не-Воланд, и сделать ничего уже нельзя… На виду у всех по щеке Петра начинает ползти слеза: нервы… да… – Вот и будет, – говорит старик, Петр осторожно вытирает слезу, не отрываясь глядя на него; рубль исчезает из поля зрения, исчезают тетки в коричневых пальто и в пуховых платках, исчезает троллейбус, бульвар, Москва… – Сивцевражек, – поет голос извне, слезы продолжают ползти… – Будет, будет, – утешают Петра, и возникает перед его глазами носовой платок – аккуратный четырехугольник в зеленую клетку, чуть пахнущий то ли мылом несоветским, то ли несоветским одеколоном – несоветским, в общем, образом жизни, и, вытирая слезы, Петр послушно следует за расстегнутым серым пальто и краешком шотландского шарфика…

– Теперь сюда, Петр, – пальто и шотландский шарфик сворачивают в переулок и в скором времени останавливаются перед особнячком с какою-то даже лепниной.

Одномаршевая лестница тоненько эдак поскрипывает и приводит к ничем не обитой двери.

– Так, сюда ваш ватерпруф, сюда шапку – и ступайте в зало, а я чаю поставлю.

Петр ступает в «зало» через внутреннюю какую-то, странную для квартиры арку… арочку и вяло раздумывает о том, почему все сегодня знают, что его зовут Петр. А «зало», между прочим, пустое – нет, почти пустое… нет, совсем не пустое: мебель – простая и громоздкая, пятидесятых каких-нибудь годов, когда еще было слово «гардероб», но уже исчезало слово «канапе». Нормальная московская квартира без затей…

– Без детей, – со смехом поправляют из кухни и оттуда же представляются: – Станислав Леопольдович.

Петр не представляется в ответ: его имя и так всем, по-видимому, известно.

– Вы там садитесь где придется, – гудят из кухни, – я чай ставлю, это серьезная процедура.

Петр садится на стул у стола с маленькой стеклянной вазой, в которой сосредоточенно стоит невероятно живой цветок… вроде бы полевой… вроде бы только что с поля. А слева от стола – настенная книжная полка. И Петр привстает, чтобы рассмотреть книги. Их четыре.