Книга воспоминаний
Шрифт:
И она повернулась так, чтобы мужчине не оставалось иного, как войти в нее еще глубже.
И знай, что всегда, я всегда была влюблена не в тебя, а в него, в него, и люблю его по сей день, его и никого больше.
Янош Хамар, в которого была так страстно влюблена Мария Штейн, через несколько месяцев уехал в Монтевидео, заняв пост временного поверенного посольства; а его светлый полотняный костюм так и остался у нас.
Была влюблена, влюблена в него, со стоном отвечала она на каждое его движение, всю
Ну и пользуйся.
Да, да, просто пользовалась.
Возможно, что все происходило не совсем так.
Но достоверно одно: на рассвете перед Рождеством одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года мужчина, пройдя по темной тропинке, остановился у хорошо освещенной железнодорожной насыпи, в том месте, где пригородные поезда, заложив вираж, подкатывают к станции Филаторигат.
Стоявшая у окна женщина хотела было отвести взгляд, потому что смотреть уже было не на что, когда вдруг заметила, что мужчина развернулся и, наверное, отыскав глазами окно, что-то вытащил из кармана.
Это было его последнее желание: чтобы она увидела.
Он выстрелил себе в рот.
Она называла меня сынком, но говорила со мной как со взрослым и при этом не придавая значения тому, чей я сын.
По каким-то случайным ее словам я понял, что между ними произошло, и хотя точный смысл этих слов я распознал много позже, кое-какие детские впечатления уже тогда давали мне некоторое представление о той безнадежной любви.
Сынок, ты единственный, кому я могу сказать, ему я этого не сказала, что не могу стать женой убийцы.
Не могу стать вам мачехой.
И если есть все же какой-то бог, то он простит меня, потому что наверняка понимает, что такое честь.
Между прочим, он знал обо всем за два дня и мог бы предупредить меня.
Я конечно бы не сбежала, я сдалась бы сама, если б они попросили меня, я много чего для них делала; но не так, не такой ценой.
Моя мать зарабатывала на жизнь своим телом, сынок, была красавицей и при этом шлюхой, несчастной чахоточной пролетарской шлюхой, иногда продававшей себя за гроши, но все же она объяснила мне, что такое честь.
И если тебе этого не объяснили, сынок, то я тебе объясню.
Они ворвались, взломав мою дверь, вытащили меня из постели, вспарывали ножами обивку стульев, хотя кому, как не им, было знать, что у меня, которая отдала их конторе всю жизнь, они ничего не найдут, а ежели и найдут, то найдут такое, что свидетельствует против них; я отдала им всю свою жалкую жизнь.
Могла бы отдать, если бы был на свете какой-то бог, но его, увы, нет.
И за все, что случилось, кроме себя, мне винить некого.
Они надели на меня наручники, при этом нарочно разбудив
Забрали ее пасхальным утром, в тысяча девятьсот сорок девятом году.
А за день до этого твоя мать сообщила мне, что у вас в саду расцвели кусты «золотого дождя», и мы с ней веселились, наконец-то весна, щебетали по телефону, хотя она тоже знала.
Она знала, что ждет меня в ближайшие три дня, да я и сама догадывалась, только представить себе этого не могла.
Я об этом еще никому не рассказывала, да и не могла рассказать, потому что они меня до сих пор держат на крючке, но тебе, сынок, я все-таки расскажу.
Я была для них мелкой рыбешкой.
В управлении контрразведки она отвечала за техническое обслуживание конспиративных квартир – за отопление, мебель, уборку, за питание персонала, когда там кто-то жил.
Мое звание было гораздо выше, чем должность, которую я занимала, и я им понадобилась только для полноты картины, чтобы среди обвиняемых был хоть кто-нибудь, связанный с конкретными практическими задачами.
До сих пор жалеет она только об одном – что не устроила им кровавую баню, не перестреляла как бешеных псов.
Чтобы схватить пистолет, время у меня было, но я думала, что это какая-то ошибка, недоразумение, которое можно легко прояснить.
Но сейчас они меня уже не обманут.
Они следят за каждым моим шагом, я у них во всех списках.
К себе они меня не пускают, но и выйти куда-нибудь не дают.
И куда я могла бы пойти?
Соседи по дому знают только одно: что я сидела.
Но в любой момент они могут распустить слухи, что я из органов.
Она приложила палец к губам и, поднявшись, знаком велела мне следовать за ней.
Мы вошли в ванную, где она спустила воду и открыла все краны; все углы были завалены грязным бельем.
Хихикая, она прошептала мне на ухо, что они хотят ее отравить, но она не дура.
Ее губы щекотали мне ухо, и холодное стекло очков касалось моего виска.
Но, к счастью, ее соседка тоже кое-что понимает, и каждый день приносит ей молоко из другого магазина.
Молоком это сделать проще всего.
Когда ее выпустили, они дали ей эту квартиру, потому что жучки здесь были уже установлены.
Она закрыла краны, и мы вернулись в комнату.
Ну и пусть, пускай слушают, что они со мной сотворили.
Этому парню я все расскажу.
Я была, словно муха, которую накрыли огромной горячей ладонью.
Но теперь вы услышите, что вы со мной сотворили.
И с этого момента она говорила уже не мне, и я тоже чувствовал, что в комнате нас не двое.