Шрифт:
Роман перевод с венгерского Вячеслава Середы.
Kolonna Publications
Митин Журнал
Nadas Peter
Emlekiratok konyve
Szepirodalomi Konyvkiado, Budapest, 1986
Перевод данной книги выполнен при содействии «Венгерского фонда поддержки книгоиздания и переводов» и фонда «Венгерский дом переводчиков» (Венгрия)
В оформлении обложки использована фреска «Пан и Нимфы» из Дома Роковой Любви в Помпеях.
Издание посвящается светлой памяти Бориса Дубина, который очень хотел, чтобы эта книга, читанная им по-английски, когда-нибудь в обозримом будущем увидела свет и в России.
Редактор: Елена Мохова
Обложка и верстка: Ольга Сазонова
Руководство
Корректоры: Ольга Серебряная, Дмитрий Волчек, Кирилл
Путресцинов
ISBN 978-5-98144-194-3
ОТ АВТОРА
Считаю своей приятной обязанностью сообщить, что все мною написанное – не мои мемуары. Я сочинил роман, воспоминания нескольких людей, живших в разное время, нечто вроде «Параллельных жизнеописаний» Плутарха. Каждый автор мог бы быть мною, хотя ни один из них таковым не является. Таким образом, все встречающиеся в тексте местности, действующие лица, события и обстоятельства, которые могут показаться знакомыми, являются плодом вымысла романиста. Но если кто-нибудь все же узнает себя или – храни Господь! – если обнаружится совпадение вымышленных событий, имен или ситуаций с реальными, то это роковая случайность, за которую автор – в отличие от всего остального – не несет никакой ответственности.
А Он говорил о храме тела Своего.
КРАСОТА МОЕЙ АНОМАЛЬНОСТИ
Последним моим пристанищем в Берлине была квартира Кюнертов в пригороде Шёневайде, на втором этаже увитого диким виноградом особняка.
Виноградные листья тронул уже багрянец, птицы клевали почерневшие ягоды; наступила осень.
Не удивительно, что я вспоминаю об этом, ведь с той поры минуло уже три осени, и я никогда больше не отправлюсь в Берлин, ибо ехать мне не к кому, ехать мне незачем, вот почему я пишу, что пристанище было последним, я знаю это наверняка.
Так я решил, или, может быть, так решилось, так вышло вопреки моей воле, не все ли равно; и теперь, когда я пытаюсь избавиться от противного осеннего насморка и мозг мой не пригоден ни к чему путному, хотя мысли и бродят, кружатся, невзирая на сопли, вокруг вещей для меня существенных, я утешаюсь тем, что вспоминаю осенние месяцы, которые дважды пережил в Берлине.
Не потому, что возможно что-то забыть.
Например, ту квартиру на втором этаже в доме на Штеффель-бауэрштрассе.
Я, конечно, не знаю, кого, кроме меня, это может интересовать.
Дело в том, что я вовсе не собираюсь писать путевые записки, писать я могу лишь о том, что принадлежит только мне, к примеру, могу описать историю своих влюбленностей (если только смогу), ибо я отнюдь не уверен, что могу уповать на то, что, помимо событий и отношений сугубо личных, я сумею поведать о событиях более значимых, и вообще, я не верю, что, кроме личных событий и личных взаимоотношений, может существовать что-то более важное, точнее сказать, этого я не знаю и потому не верю, а стало быть, с готовностью соглашаюсь на компромисс: пусть это будут воспоминания, памятные заметки, словом нечто, связанное со сладостным и мучительным погружением в прошлое, пусть будут они подобны воспоминаниям старика, неким авансом того, что, быть может, я буду чувствовать через сорок лет, разумеется, если доживу до семидесятитрехлетнего возраста и буду еще что-то помнить.
Как ни странно, насморк обостряет все чувства, и грех будет не воспользоваться этим случаем.
Например, я бы мог рассказать о том, что именно Тея, Тея Зандштуль, привезла меня к Кюнертам на Штеффельбауэрштрассе, в южный район Берлина, именуемый Шёневайде, то есть «красивое пастбище», что в тридцати минутах езды от сердца Берлина Александерплац, или в сорока, или даже в часе, если вы не успели на пересадку и вынуждены под дождем дожидаться поезда.
Эту квартиру нашла, умудрилась найти для меня она, и в последние насморочные дни я, естественно, вспоминаю ее, но, что странно, совсем не те вещи, которыми она так вызывающе привлекала к себе внимание, – не красный джемпер, не мягкое красное пальто и множество прочих красных нарядов, в которые она облачалась, и даже не морщинки на девичьем лице, эти блеклые чувственно подрагивающие бороздки, которые она не собиралась скрывать, но которые все же ее беспокоили, что больше всего было заметно по ее манере напряженно вытягивать шею, как будто она хотела сказать, пожалуйста, вот вам мое лицо, да, я старая и уродливая, полюбуйтесь, какая я стала, а ведь и я была молода, хороша собою, смейтесь, смейтесь, но смеяться никто и не думал, потому что она была ничуть не уродлива, хотя, может быть, именно беспокойство по поводу этих морщин и послужило началом ее несчастной любви; но в связи с Теей я вспоминал не об этом и не о том, как она сидела у себя дома – красное кресло, белые муслиновые занавески, красный ковер, –
Мои поспешные уверения, что все мною написанное не будет и быть не может путевыми записками, наверное, связаны с желанием, чтобы Арно Зандштуль, муж Теи, писавший что-то вроде путеводителей, не походил на меня, или же я – на него, хотя мне понятно, что нескрываемое презрение к нему, связанное с ревностью, никак не могло объясняться безобидной увлеченностью Арно путешествиями в дальние страны, которые он затем описывал; несомненно, сей факт вызывал у меня подозрения, ведь только очень немногие из живущих здесь имеют возможность куда-то поехать, страсть к путешествиям знакома им разве что понаслышке, между тем как он составлял исключение и, насколько я помню, бывал даже в Тибете и в Африке, но все же я больше склоняюсь к тому, что необоснованную антипатию вызывали во мне не эти мимолетные подозрения, не презрение и не ревность, а двусмысленное поведение Теи, которым она, разумеется же, невольно, напоминала мне об одном из тайных периодов моей жизни.
Когда мы попали к ним в гости, они, как и Кюнерты, жили на окраине, только в другом направлении, кажется в Лихтенберге, но точно сказать не берусь, потому что когда мы куда-то ехали вместе, я всегда целиком полагался на Мельхиора, ведь с тех пор как мы с ним познакомились, я, собственно, ничего не видел перед собой, кроме его лица, его лицо поселилось в моем лице, и на такие мелочи, как маршрут поездки, внимания моего не хватало; он смотрел на меня, я смотрел на него, так мы и ехали; последний раз я встретился с Теей случайно, в городской электричке, Мельхиор к тому времени уже исчез из Берлина, Тея тоже осталась одна, Арно расстался с ней, мы столкнулись на конечной станции «Фридрихштрассе» за несколько минут до полуночи; «моя машина опять дала дуба», сказала она, как бы оправдываясь; я ехал из театра, и у так называемого Восточного креста, Осткройца, мы попрощались, мне нужно было пересесть в сторону Шёневайде, я все еще жил у Кюнертов, а она поехала дальше, домой, из чего я и делаю вывод, что квартира их была где-то в Лихтенберге; первый раз мы были у них в гостях в воскресенье вечером, и я разговаривал тогда с Арно как писатель с писателем – рассудительно, нудно, серьезно.
Вообще-то произошло это благодаря двусмысленной уловке Теи, это она сделала нашу встречу столь напряженно-приподнятой, потому что когда с некоторым опозданием Арно вошел в гостиную и я поднялся с кресла, она взяла нас за локти, не позволяя нам обменяться рукопожатием, словно давая понять, что быть связанными мы можем только через нее, но, независимо от этого, мы с Арно, как она полагала, все же близки, причем по-особому: «два писателя, переживающих творческий кризис», сказала она, намекая на мое доверительное признание, и эта связь, согласно ее намерениям, должна была стать важнее, чем несостоявшееся рукопожатие, потому что, сказав эту фразу, она беззастенчиво выдала муки Арно мне, а мои собственные – ему, но этим двойным предательством она все же хотела – за мой счет, с моей помощью – помочь Арно, что окончательно все же связало всех нас троих и отделило от остальных; мы не смотрели друг другу в глаза, ибо людям обычно не нравится, когда кто-то, пусть даже из лучших побуждений, так глубоко заглядывает им в душу и показывает им двойника, на которого они не похожи и не собираются походить.
Ситуация была слишком знакома мне, но они, естественно, были здесь ни при чем.
Мельхиор, стоя у нас за спиной, лишь посмеивался, два очумелых писателя, должно быть, и впрямь являли собою забавное зрелище, и тогда, то ли из замешательства, то ли от злости, я подумал, что Арно разрешают кататься по свету, потому что он – профессиональный разведчик, агент, шпион, по совместительству, так сказать, но возможно, подумал я также, что он в то же самое время думает обо мне: ничего, дескать, не беда, что я так о нем думаю, он ведь тоже знает обо мне кое-что, что мне хотелось бы сохранить в тайне, ведь в присутствии Теи Мельхиор вовсе не собирался укрощать свой взгляд, и поэтому то, что мы предполагали держать в секрете, а именно, что мы с Мельхиором не просто друзья, а влюбленные, для Арно вовсе не тайна.