Книга воздуха и теней
Шрифт:
И тут у меня вырвалось:
— А как же я?
Это больно — когда тот, кого любишь, смотрит на тебя с жалостью. Именно жалость я прочел во взгляде Амалии. Теперь мне ясно: я уже тогда почувствовал, что любовь по-прежнему жива в моем сердце. Иначе не было бы так больно, иначе я остался бы холоден, подобно множеству других «живущих отдельно» мужчин — их можно видеть по воскресеньям в парках и ресторанчиках Манхэттена: неспокойных, притворно жизнерадостных, склонных к излишествам несчастных хамов. Амалия опустила взгляд, как бы смущенная увиденным, достала бумажный носовой платок из пачки, которую всегда носит в кармане кардигана, вытерла глаза, высморкалась. В своей испорченности я подумал: ах, она плачет, это хороший знак! И вдруг я принялся умолять ее не уезжать, уверял, что стану другим, и так
Что соответствовало действительности, поскольку прямо перед тем, как я начал умолять ее, у меня мелькнула мысль, что я каким-то образом смогу найти Миранду, наше маленькое недоразумение разъяснится, и в моем распоряжении окажутся обе Амалии, старая и новая. Ох, не могу и вспоминать о том мерзком счете, возникшем в моей сволочной голове! Тем более все это не имеет значения.
Что я делал после того, как она (чего следовало ожидать) указала мне на дверь? Отправился в гимнастический зал, где Аркадий тепло пожал мне руку и обнял, но в его взгляде не было искренности. Бог знает, что предпринял Шванов, чтобы вернуть мне доступ сюда, но было ясно: нашей легкой спортивной дружбе пришел конец. Очевидно, другие русские тяжелоатлеты в зале тоже все знали, поскольку обращались со мной, словно с радиоактивным принцем, — мгновенно освобождали скамью или тренажер! Я качал штангу, пока чуть не выронил ее, а потом принял болезненно горячий душ. Аркадий известен тем, что вода у него обжигающе горяча (он даже получил предупреждение об этом), и я задался вопросом, можно ли сознательно убить себя таким способом. Став красным, точно сырое мясо, я закрыл горячую воду и терпел ледяной дождь, пока не застучали зубы. Забавное ощущение.
Я одевался, когда зазвонил телефон, и это оказалась моя сестра. Без предисловий я спросил, знала ли она, что Осип Шванов знаком с нашим отцом. Конечно, ответила она. Они познакомились в Израиле. И что?
Действительно, и что? Этот факт вызывал во мне чувство ребяческого страха: будто знаешь, что нужно скрывать что-то от родителей, причем не понимаешь почему, но чувствуешь, что если они узнают, то сурово накажут. Или хуже того: повинуясь бессознательному импульсу, подавят тебя, завладеют частью твоей души.
— Джейк, что-то случилось?
По правде говоря, не помню, в ответ на какие мои слова прозвучал этот вопрос; наверно, я пролепетал что-то, мне не свойственное. Вопрос привел меня в чувство — ведь Мири редко интересуется, что случилось с теми, кого она любит; с ней самой случается так много всего, что она предпочитает говорить о себе.
— Ничего, — солгал я. — Послушай, Мири, ты обсуждала с кем-нибудь мою историю с рукописью? Со Швановым, к примеру? Или с папой?
— Что за история с рукописью?
— Ну, я же рассказывал тебе у Амалии — Шекспир, смерть под пытками?..
— Ах, это. Не думаю. Но, знаешь ли, я не записываю все свои разговоры… А что, это большой секрет?.. Нет, не ставьте там! Рядом с пианино!
— Прошу прощения?
— Ох, тут кое-что привезли. Послушай, дорогой, мне нужно идти, пока они не разгромили мою гостиную. Пока-пока!
И она отключилась, а у меня осталось ощущение, что сестра разболтала забавную историю о том, что я нашел ключ к легендарному сокровищу, широкому кругу своих друзей, включая тех, кто представлял собой нечто среднее между бизнесменом и преступником. Мири никогда не делала между ними различий. Это означает, что Шванов мог говорить правду. В городе полно русских гангстеров, их способен нанять любой, и те, кто напал на меня, не обязательно связаны со Швановым. А может быть, и связаны. Вдруг это широкий заговор — они наблюдают, выжидают момента для нанесения удара, а я, тупица, отправился в гимнастический зал, кишмя кишащий русскими. Волна паники снова ненадолго затопила разум и принесла с собой все
— Пообедаем? — спросил я.
— Ты звонил, чтобы пригласить меня на обед? Таким голосом, будто на тебе штаны горят?
— Это обед отчаяния. Меня преследуют русские гангстеры. Мне позарез нужно с кем-нибудь поговорить.
— Хорошо. У меня тут дело с издателем, но я закругляюсь. Ты пришлешь Омара?
— Я приеду сам. Мы найдем новое местечко. Конечно, они наверняка наблюдают за теми заведениями, где я обычно бываю.
Мы отправились в «Сычуаньские сады» на Девяносто шестой, что весьма позабавило Микки. Местечко так себе, на втором этаже, внизу коммерческие фирмы. Я сел спиной к стене, чтобы иметь возможность наблюдать за входом. Успокаивая свою тревогу, я выпил мартини.
— Ну что, — спросил он, когда мы сделали заказ, — думаешь, тебя заказали?
— Это не смешно, приятель. Речь идет о моей жизни.
— О чем ты? Твоя жизнь — это долгие скучные дни в офисе, за работой, которую ты не особенно любишь и цель которой — окончательно превратить творческий акт в объект потребления. А в свободное время ты гоняешься за девками в поисках романтики, хотя несколько лет назад ты уже обрел ее. И если тебе снова удастся убедить себя, что ты нашел мисс Совершенство, ты сбежишь от нее к девкам после свадьбы так скоро, как это будет возможно. Безотрадный цикл завершится лишь тогда, когда ты наткнешься на сильную, надежную и меркантильную женщину. Она станет нянчиться с твоими старческими недугами и не гнушаться собирать то, что от тебя останется.
— Спасибо за поддержку, Микки, — сказал я ядовито. — Чтоб тебе пусто было.
— А сейчас каждый момент твоей жизни полон смысла, опасности и волнения. Жизнь в духе шекспировских трагедий; можно сказать, жизнь, достойная Ричарда Брейсгедла. Ты ведь не хотел бы, чтобы Гамлет вернулся в университет и влился в студенческое братство? Стал пить, ходить на вечеринки и получать низкие оценки по философии?
— Разве его не убивают в конце пьесы?
— Его — да, но ведь и нас всех тоже, разве нет? Выбор состоит в том, как мы проживем пять предыдущих актов. Кстати, если речь зашла о волнении и о том, от чего мурашки бегут по спине, — ты хоть немного приблизился к тому, чтобы найти оригинал Брейсгедла?
— Нет, и не собираюсь! — рявкнул я.
От Микки мне не требовалось сочувствия. К тому же не было необходимости скрывать от него, что, возможно, мне угрожает опасность, — как я поступал в разговоре с женой. — Не хочу иметь ничего общего с Брейсгедлом, хочу только, чтобы русские гангстеры или кто там гоняется за шифрованными письмами оставили меня в покое. А как твои успехи? Ты проник в тайны рукописи с тех пор, как мы с тобой в прошлый раз виделись?
— Нет, и не собираюсь, — в тон мне ответил Микки. — Для ученого это то же самое, что для голодающего — фотография ростбифа вместо обеда. Рот слюной наполнится, но сыт не будешь. Без оригинала, как я уже говорил, этот текст — ничто. Подумаешь, письмо какого-то парня, шпионившего за каким-то человеком! Я могу запросто хоть завтра состряпать убедительное факсимиле личного дневника Шекспира, и в нем будут ответы на вопросы, годами терзающие ученых. Ну так что там с русскими гангстерами?
Я выложил ему всю историю — Миранда, Амалия, русские, моя фирма и так далее. Подхватывая палочками для еды пряное мясо с гречишной лапшой, он внимательно слушал; так мы оба поступали по отношению друг к другу на протяжении многих лет. Выговорившись, я сказал, что хочу услышать мнение и совет, а не просто констатацию факта, что я оказался не на высоте, — это мне и так известно.
— Ты собираешься увидеться с Крозетти с его шифрами? — спросил он.
— Да, хотя они рассчитывают выторговать возвращение оригинала, на чем Булстроуд нагрел его. У меня нет никакого рычага воздействия, кроме денег.