Книга жизни. Воспоминания
Шрифт:
Кое-кому из моих товарищей по гимназии, и первым делом Р***, я сообщил мою тайну. Да и нельзя было скрывать ее. Рассказывалось одно самоубийство, свидетелями которого мы оба были год назад. Но все перипетии рассказа были мною измышлены. Любовь не играла никакой роли в действительном самоубийстве — тут были и провал на экзамене, и прокученные деньги, и уязвленное товарищами самолюбие. Но так ли — иначе, я сделался литератором, хотя некоторые стали уверять, что я разбрасываюсь, думая, что я непременно буду художником.
Я твердо решил вести
Нас захватила Финляндия. Тихие спокойные заводи и бурные пороги, запах ландышей, смолистый запах сосен, которым тогда была переполнена новая иматровская гостиница, — все это оставило на нас, молодых, полных сил, стоявших на рубеже будущей деятельности, — неизгладимое впечатление. Потом прошли двадцать и тридцать лет, и мы с упоением вспоминали это наше студенческое путешествие, — как бродили мы по лесам и берегам Вуокси, как радостно приветствовала нас душистая северная весна. Как наслаждались мы природой, как полно дышали с нею одной общей грудью!
По приезде я сделал на бумаге набросок из своего путевого альбома и понес его Марксу. Описание поездки на Иматру появилось на этот раз целиком.
Стахеев позвал меня к себе на квартиру, таинственно сообщив, что имеет ко мне важное дело.
— Я вас познакомлю с моей женой, — прибавил он. — Она с ума сходила, психиатры ее лечили. Ведь мы с ней на Амуре жили. Разливом реки унесло колыбель нашего ребенка. Его уже шестью верстами ниже изловили казаки. А прежде того, когда еще она беременна была, нас несли лошади с горы в реку… Ну, она и тронулась…
Жил он у Мариинского театра, в шестом этаже, вместе с Н.Н. Страховым, серьезным, вдумчивым философом. Квартира у него была светленькая, вся оклеена белыми обоями. По стенам висели большие копии, сделанные его женой в Кушелевской галерее — и сделанные очень талантливо. В гостиной висела картина Шишкина, рожь и дубы, прекрасно написанная. Шишкин и Стахеев были оба из Елабуги — чуть ли не однолетки и большие приятели. Лампа у Стахеева горела без абажура и нестерпимо резала глаза огнем. Уже год спустя завел он бумажный и говорил гостям, указывая на него:
— Колпачишку купил — по требованью публики. Принял он меня радушно, обнял, повел в задние комнаты, говоря:
— Ну вот я вас познакомлю с моей старухой. "Старуха" оказалась женщиной лет 35, которую я не раз видел в Кушелевской галерее Академии за копиями. Она была рыженькая, с короткими завитыми, а может быть вьющимися от природы волосами. Она сидела поджав ноги на диване, при рекомендации мужа: "Моя старуха!" — только протянула мне руку.
"Тайна", ради которой он меня звал, оказалась в следующем.
— Вы знакомы с Всеволодом Соловьевым? — сказал он. — Нет? Ну и не надо. Он сын историка.
Я смутился.
— Да почему же?
— Я только начинаю…
— И чудесно. Хотите, мы фамилию не подпишем целиком. Ведь не боги горшки обжигают! Ведь исторические-то повестушки легче писать, чем современное. Подумай, а?
Я стал было отказываться. Он настаивал.
— Слушайте, отец. Вам надо учиться еще, как писать. Перечитайте "Войну и мир", перечитайте "Казаков", почитайте "Барнеби Редж" Диккенса и принимайтесь за работу. И деньгу от немца получите, и сами оботретесь. Немец вам по пятаку за строчку платит, — а вы этого и не знали? А вы теперь потребуйте с него гривенник. Чего его жалеть? Нынче у него двадцать две тысячи подписчиков. Вот что война сделала! А в будущем году будет тридцать.
— Может, сорок! — сказала жена и захохотала. К чаю пришел Страхов [30], Стахеев меня познакомил с ним и заметил:
— Видели вы на лестнице книги, — и на площадке, и вниз они тянутся? И в прихожей у нас, и в коридоре? И у него три комнаты ими сплошь завалены. Тысяч шестьдесят. Так, Николай Николаевич?
Страхов виновато улыбнулся:
— Не считал. Думаю, тысяч двадцать.
— Книжный человек! — Каждый день тащит домой то три, то шесть книг. И, думаете, читает? Нет, так неразрезанные и ставит на полки.
— Времени нет, потом… — оправдывался Страхов и все конфузился — передо мной, едва оперившимся цыпленком.
— Книги его едят, — продолжал свое Стахеев. — Они вытеснили его из его же квартиры. Их выперло в коридор, потом в прихожую, на лестницу. Кончится тем, что он будет продавать их с пуда.
— Я завещаю библиотеку Академии Наук, — сказал Страхов.
— Николая Николаевича очень Толстой любит, — всё они переписываются, — хвастался Стахеев. — И всё спорят, спорят — и конца краю их спору нет… Хороший человек наш сожитель Николай Николаевич! Хороший!
Страхов опять сконфузился и сам начал наливать себе чай, вынимая из мешка, что принес с собой, какие-то крендельки.
Я продумал целую неделю над предложением Стахеева. И наконец, придя к нему в редакцию, принес программу повести из эпохи смутного времени под названием "Лихолетие земли русской".
— И великолепно! — сказал он. — Позовем немца и обсудим дело окончательно.
Пришел Маркс. В пять минут все было покончено. Если бы я был опытнее, то взял бы рублей двести аванса. А мы только договорились о том, что в повести будет около девяти листов и что гонорар мне — десять копеек со строки. Маркс сейчас же на это согласился. И я вышел из конторы Ротшильдом, предчувствуя, что через полгода за одну повесть я получу около тысячи.