Книга жизни. Воспоминания

Гнедич Петр Петрович

Когда он кончил третий акт и спросил:

— Ну как?

Я сказал то же, что и прежде:

— Не пропустят!

— Отчего! Я пропущу! — вступился Всеволод. — Что же тут такого?

— Народный бунт — пугачевщина. На сцену этого не пустят.

— Вздор. Я пропущу.

Вагнер обиделся и, повернувшись ко мне боком, продолжал чтение.

Когда он прочел все, Всеволод заметил:

— Ну, пять-шесть фраз для порядка выкинем, — остальное пройдет.

Вагнер оживился и спросил меня:

— А Суворин поставит?

— Отчего же не поставить, — а только

не пропустят! Я с цензурой всю жизнь воюю.

Соловьев взял прошение, экземпляр и сказал, что пьеса будет на удивление всем пропущена.

Но пьесу не пропустили. А вскоре после того Соловьев принужден был покинуть пост цензора, так как его нашли "слишком либеральным".

Это статского советника и камер-юнкера!

Сам Всеволод Сергеевич Соловьев никогда не рисковал сделаться драматургом, хотя несколько раз говорил со мной о пьесе. Он был слишком нервен и болезнен, чтобы пережить первое представление. Вдобавок он был очень невысокого мнения об артистах.

Большие квартиры, к которым он имел пристрастие, создали вокруг него целый цикл знакомых. В начале его житья в Петербурге к нему, по его словам, часто заходил Достоевский Федор Михайлович, особенно после своих эпилептических припадков.

Он сидел у него хмурый, желчный, говоря, что ни к кому не может заходить после припадков, кроме него.

Однажды, когда он как раз находился в самом скверном настроении, вошел Николай Петрович Вагнер.

Достоевский с удивлением посмотрел на него. Хозяин назвал фамилию вошедшего. Достоевский сказал:

— Очень рад.

Вагнер вышел из себя.

— Как рад! Вы меня не знаете?

— В первый раз вижу.

— Я Вагнер, профессор зоологии, Кот-Мурлыка.

— В первый раз вижу.

— Как! Вы у меня сотрудничали в "Свете"!

— Никогда.

Достоевский под влиянием припадка эпилепсии вышучивал Вагнера, против которого что-то имел. Тот схватил шапку и ушел.

Потом Соловьев спрашивал у Федора Михайловича:

— В самом деле вы не знаете Вагнера? Федор Михайлович подумал и сказал:

— Кажется, знаю. Сразу не вспомнил.

Потом стоило мне некоторого труда уговорить Кота-Мурлыку сотрудничать в "Севере", который я начал издавать с Соловьевым. Никак не мог Николай Петрович забыть происшедшего эпизода.

Я не был его свидетелем и передаю только со слов Всеволода Сергеевича.

Гораздо менее я был знаком с его братом Владимиром. Сильный определенный ум его подчинял отчасти и брата. Но приверженец православия, Всеволод в ужасе был от перехода Владимира в католичество. К философским сочинениям брата он относился свысока и ценил только шуточные стихи. Владимир Соловьев был в этом отношении последователь Алексея Толстого и любил шуточные произведения в стиле Козьмы Пруткова. Кому не известна его шутка:

Наверху горят небес паникадилы,

А снизу — тьма…

Но немногим известна его веселая комедия, где есть стих такого рода:

Сладко извергом быть

И приятно забыть

Бога…

Но за это ждет

до-

Вольно скверная до-

Рога…

С Владимиром Сергеевичем я, впрочем, познакомился еще студентом, в самом конце 70-х или в начале 80-х годов. Я обедал у его брата. Я тогда только что начинал писать, да и Всеволод, который был старше меня всего лет на шесть, еще не был "известным" литератором: он только начинал серию своих исторических романов. Но он уже был женат, нанимал большую квартиру в конце Офицерской и старался оказывать возможно больше внимания "начинающим". Узнав, что я третий год сижу над переводом "Гамлета", он сказал мне:

— Я очень люблю "Гамлета" и весьма хотел бы познакомиться с вашим переводом. Приезжайте ко мне обедать, — а потом мы почитаем. Никого не будет постороннего.

И вот после обеда мы расположились в небольшом кабинете хозяина с кофе и рукописью; только что я собирался приступить к чтению, как раздался звонок. Всеволод Сергеевич высунулся в дверь и еще раз приказал:

— Никого, никого, никого.

Тем не менее кого-то впустили, и кто-то сказал в щелку двери:

— Это Владимир Сергеевич.

— А, ну это можно! — сказал хозяин. — Я вас сейчас познакомлю с моим младшим братом — он интересный человек и с большими способностями.

В кабинет впустили худого красивого брюнета с густыми бровями. Ему тогда не было тридцати лет, но он казался старым. Голова так и просилась для лепки скульптора — столько в ней было углов, бугров и завитушек. Он оживленно пожал руку брату, посмотрел на меня, думая о том, что ему надо сейчас сказать, и начал быстро передавать брату подробности о какой-то фрейлине, должно быть, для них важные и интересные. Потом разговор перешел на какую-то публичную лекцию, и хозяин сказал:

— Вы знаете, мой брат профессор университета. Меня как кипятком обдало: читать еще неконченный студенческий перевод перед профессором, да еще философом — это было свыше моих сил. Я уж подумывал: как бы отложить чтение, когда Всеволод, видя мое смущение, сказал брату:

— Я сейчас тебе доставлю истинное наслаждение: мы будем слушать величайшего из писателей.

Владимир Сергеевич повернул ко мне голову и посмотрел с невыразимым изумлением. Но когда он узнал, что дело идет о "Гамлете", успокоился, поджал под себя ноги и забился в угол большого турецкого дивана.

Я начал читать со второго акта. С первых же строк он насторожился. Разговор Полония с Рейнальдо, который всегда так мимоходом играется на сцене, вдруг получил новое освещение только потому, что слушателем оказался В. С.

Сначала я слышал странные звуки, вроде иканья, — затем два-три коротких смешка. Взглянув на братьев, я встретился с большими серыми глазами Владимира, впившимися в меня. Лицо его светилось. Он встряхивал своими кудрями и с детской радостью ловил каждое слово. Это меня подбодрило, — и чем больше я старался возможно экспрессивнее передать неудержимую болтовню царедворца, тем более рос восторг Владимира. Когда я кончил сцену отца с дочерью, он хлопнул брата по ноге и закричал: