Книги Бахмана
Шрифт:
Он ухватился за ручку и повернул ее. Как только он это сделал, окантованная железом деревянная панель двери сжалась и потрескалась, издав при этом хруст, громкий, как у хлопушки. В образовавшихся трещинах забрезжил свет, и оттуда поднялись облачка пыли. Раздался негромкий треск, и кусок декоративной скобы отвалился от двери и упал на порог к ногам Тэда.
Он шагнул внутрь.
Он этого не хотел; он хотел постоять на крыльце и поспорить со Старком. Даже больше! Протестовать, спросить его, зачем он, черт возьми, это делает, ибо заходить в дом было еще страшнее, чем чувствовать за плечом Старка. Но то был сон, плохой сон, и
Знакомая прихожая выглядела незнакомо, почти враждебно, и всего-то от отсутствия вытертой ковровой дорожки турецкой расцветки, которую Лиз давно грозилась заменить… И хотя во сне это казалось мелочью, он не раз возвращался к ней позже, потому что это было действительно страшно — страшно за пределами сна. Как может жизнь, любая жизнь быть надежной и безопасной, если исчезновение такой малости, как ковровая дорожка в прихожей, вызывает столь сильное чувство утраты, растерянности, печали и страха?
Ему не нравилось эхо его собственных шагов по голому деревянному полу, и не только потому, что из-за этого эха весь дом звучал так, словно злодей, стоявший сзади, сказал ему правду — что дом нежилой, полный боли от пустоты и одиночества. Ему не нравился этот звук, потому что его шаги звучали потерянно и жутко несчастно.
Он хотел повернуться и уйти, но не мог, потому что Старк стоял сзади и каким-то образом Тэд знал, что в руке у него опасная бритва Алексиса Машины с перламутровой ручкой — та самая, которой его любовница в конце «Способа Машины» располосовала ублюдку всю физиономию.
Повернись он, и Джордж Старк слегка поработал бы над его лицом.
Может, дом и был безлюден, но вся мебель, кроме ковров (розоватый от стены до стены ковер в гостиной тоже исчез), оставалась на месте. Ваза с цветами стояла на маленьком столике в конце холла, откуда можно было пройти прямо в гостиную с ее высоким, как в церкви, потолком и окном во всю стену, выходящим на озеро, или повернуть направо — в кухню. Тэд дотронулся до вазы, и она с треском рассыпалась на мелкие осколки, над которыми поднялось облачко керамической пыли с едким запахом. Вылилась застоявшаяся вода, и полдюжины садовых роз почернели и съежились еще до того, как шлепнулись в растекшуюся лужу вонючей воды на столе. Он дотронулся до самого стола. Дерево издало сухой, резкий треск, стол раскололся надвое, и оба куска упали на голый пол так, словно это были не деревяшки, а потерявшее сознание живое существо.
— Что ты сделал с моим домом? — крикнул он человеку, стоявшему сзади, но… крикнул не оборачиваясь. Ему не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться в наличии опасной бритвы, которой — еще до того, как Нонни Гриффитс поработала ею над лицом Машины так, что его щеки стали свисать красными и белыми кусками, а один глаз выскочил из глазницы и болтался на ниточке, — Машина собственноручно свежевал носы своих «конкурентов».
— Я — ничего, — сказал Старк, и Тэду не нужно было на него смотреть, чтобы увидеть усмешку, которую он явственно слышал в его голосе. — Это ты делаешь, старина.
Потом они очутились в кухне.
Тэд прикоснулся к плите, и та раскололась надвое с глухим
— Здесь, внизу, мы называем это «учить дураков», — заметил из-за его спины Старк.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тэд. — Где это — здесь, внизу?
— В Финишвилле, — ровным голосом произнес Старк, — где же еще. Там, где сходятся все рельсы, Тэд.
Он добавил что-то еще, но Тэд не расслышал. На полу валялась сумочка Лиз, и Тэд споткнулся о нее. Он ухватился за кухонный стол, чтобы не упасть, и тот развалился на куски и рухнул, подняв облако мелких опилок, прямо на линолеум. Блестящий гвоздик покатился с металлическим клацаньем в угол.
— Прекрати это немедленно! — закричал Тэд. — Я хочу проснуться! Я ненавижу ломать вещи!
— Ты всегда был неуклюжим, старина, — сказал Старк. Он произнес это так, словно у Тэда было еще полно братьев — грациозных, как газели.
— Но я вовсе не обязан быть таким, — сказал ему Тэд с волнением в голосе, едва не переходящим в скулеж. — Я не обязан быть неловким. Мне не нужно ломать вещи. Когда я осторожен, все всегда в порядке.
— Да… Плохо, что ты забыл об осторожности, — сказал Старк все тем же радостным тоном, словно не несущим ничего, кроме я-просто-говорю-как-обстоят-дела. И они очутились в заднем холле.
Здесь, в углу, возле двери, ведущей в маленький гараж, где лежали дрова для камина, вытянув ноги, сидела Лиз. Один шлепанец был у нее на ноге, другой валялся рядом. Она была в нейлоновых чулках, и Тэд смог разглядеть маленькую дырку на одном из них. Она сидела, свесив голову; ее чуть подобранные светлые волосы закрывали лицо. Он не хотел видеть ее лица. Как не нужно ему было видеть ни опасной бритвы, ни острой как та же бритва усмешки Старка, чтобы убедиться в их наличии, так не было нужды видеть лицо Лиз, чтобы знать — она не спит и не в обмороке, она мертва.
— Включи свет, тебе будет лучше видно, — произнес Старк все тем же благодушным тоном — дескать, я-просто-коротаю-с-тобой-время-приятель. Его рука протянулась над плечом Тэда и ткнула в светильник, который Тэд сделал сам. Электрический, конечно, но под старину: две свечеобразные лампы на деревянной оси, зажигающиеся регулирующим накал выключателем на стене.
— Я не хочу видеть!
Он попытался придать голосу твердость и уверенность в себе, но его начало как следует пробирать все это. Он услышал, как дрожит и запинается его голос, а это значило, что он уже готов разрыдаться. Да и то, что он сказал, в любом случае не играло никакой роли, потому что он уже потянулся к круглому реостату на стене. Когда он прикоснулся к нему, между его пальцами полыхнуло голубое электрическое пламя, не принесшее боли, но такое плотное, что больше походило на желе, чем на свет. Круглая, цвета слоновой кости ручка реостата мгновенно почернела, оторвалась от стены и пролетела через комнату, как крошечное летающее блюдце. Она разбила маленькое окно на противоположной стороне и исчезла в свете дня, который принял какой-то зеленоватый, вроде покрытой патиной меди, оттенок.