Книги крови V—VI: Дети Вавилона

Баркер Клайв

— Парселл звонил, — объявил Тревор, когда она вернулась домой. — Приглашал нас на обед.

Она состроила недовольную гримасу.

— «Аполлинер», помнишь? — подсказал Тревор. — Парселл обещал угостить всех ужином, если ты докажешь, что он не прав.

Отмечать за ужином смерть сына Энн-Мари было абсурдом, и Элен сказала об этом.

— Он обидится на твой отказ.

— А мне наплевать. Я не хочу обедать с Парселлом.

— Пожалуйста, — мягко попросил Тревор. — Он может затаить обиду, а я хочу, чтобы именно сейчас он продолжал улыбаться.

Элен бросила на него быстрый взгляд. Такое выражение лица делало его похожим

на промокшего спаниеля. Ублюдок, любящий манипулировать людьми, подумала она, но ответила:

— Ладно. Я пойду. Только не жди танцев на столах.

— Предоставим это Арчи, — согласился он. — Я сказал Парселлу, что сегодня вечером мы свободны. Хорошо?

— Когда?

— Стол заказан на восемь часов.

Вечерние газеты свели трагедию малыша Керри к небольшой колонке на внутренних полосах. Вместо свежих новостей они ограничились описанием расследования, что велось сейчас на Спектор-стрит. Кое-где было напечатано, что Энн-Мари после продолжительного допроса освобождена из-под стражи и теперь находится в кругу друзей. Также между делом упоминалось, что похороны состоятся на следующий день.

Укладываясь вечером спать, Элен и не думала о том, чтобы пойти на похороны, но сон как будто что-то изменил. Проснулась она с готовым решением.

Смерть пробудила жизнь квартала. Элен ни разу не видела здесь так много людей, как сейчас, войдя с улицы в Раскин-корт. Многие уже выстроились на обочине, чтобы наблюдать за похоронным кортежем Похоже, они заняли места пораньше, несмотря на угрозу дождя. Некоторые надели что-то черное — пальто, шарф, — но над всем витала праздничная атмосфера, чему не мешали приглушенные голоса и деланно хмурые лица Бегали дети, взрослые сплетничали, у них вырывались случайные смешки. Элен прониклась общим ожиданием, и настроение ее, как ни странно, стало почти радостным.

Но не присутствие толпы людей успокоило ее. Нет, призналась она сама себе: она счастлива вернуться на Спектор-стрит. Четырехугольные дворы с малорослыми деревцами и серая трава были для нее более подлинными, чем застеленные коврами коридоры, по которым она привыкла ходить; неизвестные люди на балконах и на улицах значили больше, чем коллеги по университету. Одним словом, здесь она чувствовала себя дома.

Наконец появились машины, продвигавшиеся по узким улицам со скоростью улиток. Когда показался катафалк — маленький белый гробик был украшен цветами, — несколько женщин в толпе тихо заплакали. Одна зрительница упала в обморок, вокруг нее собралась кучка взволнованных людей. Даже дети примолкли.

Глаза Элен оставались сухими. Слезы приходили к ней не слишком легко, особенно на людях. Когда машина, где сидели Энн-Мари и еще две женщины, поравнялась с ней, Элен увидела, что осиротевшая мать тоже не желает демонстрировать свое горе публике. Происходящее как-то облагородило ее, и хотя лицо женщины было мертвенно-бледным, держалась она очень прямо, застыв на заднем сиденье. Элен подумала — и это была зловещая догадка, — что видит звездный час Энн-Мари: единственный день в череде бесцветных будней, когда та попала в центр внимания. Кортеж медленно проследовал и пропал из виду.

Толпа расходилась, лишь несколько скорбящих все еще стояли на обочине дороги. Элен пошла в Баттс-корт. Она намеревалась вернуться к заколоченному дому и посмотреть, там ли собака. Если там, Элен разыщет кого-нибудь из муниципальных работников и сообщит об этом.

В

отличие от остальных дворов здесь было пусто. Возможно, соседи Энн-Мари отправились в крематорий, дабы присутствовать на службе. Так или иначе, во дворе было необыкновенно пусто. Остались только дети — они играли возле пирамиды костра, и их голоса эхом перекатывались в пустом пространстве между стен домов.

Элен подошла к дверям квартиры и с удивлением обнаружила, что они открыты, как и в тот раз, когда она впервые появилась здесь. При одном взгляде на двери Элен почувствовала головокружение — так часто в последние дни она воображала, что стоит тут, вглядываясь в темноту. Из дома не доносилось никаких звуков. Собака или убежала, или умерла. Ничего опасного, не так ли? В последний раз она перешагнет порог, чтобы увидеть лицо на стене и сопроводительную надпись.

«Сладкое к сладкому». Она не искала первоисточник фразы. Не важно, думала она. Что бы это ни было изначально, здесь оно трансформировалось, как изменяется все, включая и саму Элен. На несколько мгновений она застыла в прихожей, чтобы приготовиться к грядущей очной ставке. Далеко за спиной дети вскрикивали, как сумасшедшие птицы.

Перешагивая через мебельный хлам, она направилась к короткому коридору, что соединял гостиную со спальней. Она медлила, сердце ее колотилось, улыбка играла на губах.

Вот, наконец! По-прежнему неотразимый, портрет неясно вырисовывался на стене. Она отступила в мрачную комнату, чтобы увидеть полную картину, и каблук ее зацепился за матрас, лежавший в углу. Она глянула вниз. Грязная постель была перевернута — вверх той стороной, где меньше дыр, — сверху брошено несколько одеял и завернутая в лохмотья подушка. Что-то блестело между складок верхнего одеяла Она наклонилась, чтобы рассмотреть получше, и обнаружила горсть шоколадок и карамелек в ярких обертках. А среди них — дюжину бритвенных лезвий, не столь привлекательных и сладких. На некоторых запеклась кровь. Элен выпрямилась и попятилась, и тут ее ушей достиг жужжащий звук из соседней комнаты. Она повернулась, и в спальне стало темнее: фигура встала между ней и внешним миром. Элен видела только вырисовывающийся против света силуэт человека, но она чувствовала его запах. Пахло сахарной ватой; жужжание было с ним или в нем.

— Я хотела только взглянуть, — произнесла Элен, — на картину!

Жужжание продолжалось: звук сонного полдня далеко отсюда. Человек в дверях не двигался.

— Ну… я увидела все, что хотела.

Она надеялась, что произойдет чудо и эти слова заставят человека посторониться и пропустить ее. Но он не двигался, а у Элен не хватало смелости бросить вызов и шагнуть к двери.

— Я должна идти, — сказала она Несмотря на ее усилия, страх отдавался в каждом звуке. — Меня ждут.

Она не лгала. Сегодня все приглашены обедать в «Аполлинер». Но до этого еще четыре часа. Ее не хватятся долго.

— Если вы позволите!..

Жужжание на какой-то момент затихло, и в тишине человек в дверях заговорил. Его ровная речь была почти так же сладка, как его запах.

— Пока нет нужды уходить! — выдохнул он.

— Меня ждут… ждут…

Она не могла видеть его глаз, но ощущала на себе его взгляд, и этот взгляд наводил дремоту, подобно песне лета в ее голове.

— Я пришел за тобой, — сказал он.

Она повторила про себя эти четыре слова «Я пришел за тобой». Даже если они означали угрозу, они не звучали как угроза.