Князь Олег
Шрифт:
Аскольд смотрел на своих ратников и горделиво улыбался их новым дерзким выдумкам, вызывающим страх и ужас у осажденных константинопольцев.
— Еще немного, и жены из Царьграда будут рожать раньше срока, — подражая женским голосам, кричали дружинники Аскольда, стоявшие на плечах у своих товарищей, и, мотая головами, корчили рожи размалеванными лицами и грозили взять на копье любого, кто к ним приблизится. — Ну, что, защитники Царьграда? Сия услада вам не по нраву? — дурачились дружинники, а сами поглядывали на группу силачей, которые под предводительством богатыря Мути пытались с помощью черепах выбить кованные железом
Четвертый день шла осада города, защитники которого не вступали в открытое сражение с противником, превосходящим их в силе в несколько раз. Да и кому нужна эта отвага! Все равно все блага достанутся опять динатам и останутся только у них. Мы, парики, как были тягловыми лошадьми, такими и останемся! Как были нищими, так ими и будем впредь! Ни царям, ни патриархам нет дела до нас. Правда, царь только вступил на престол, и грех валить на него все беды, но… динаты, вызванные на совещание, что-то прикусили языки. Похоже, что-то скрывают от нас. Ну, а коль скрывают, то в честь чего мы будем лезть в адово пекло и на копья к варягам?
А тут еще непонятное волнение у ворот крепости. Да это сам патриарх идет к завоевателю… Открыть ворота, катафрактарии! Убрать мечи! Освободить дорогу патриарху Константинополя!..
Аскольд, предупрежденный криками греков со стены, чтоб не рубили, не стреляли и на копье никого не брали, сквозь ломаную словенскую речь понял, что к нему направляется какое-то важное посольство. Он дал знак Мути, и полунемой силач отвел своих богатырей от Иеронских ворот.
Аскольд пытался всеми силами своей неугомонной души потушить пожар смятения, вспыхнувший в нем в самый неподходящий момент, ибо именно в это время он разглядел в медленно шествующих к нему послах Игнатия, одетого в патриаршее платье, сверкающее на солнце драгоценными каменьями.
Игнатий улыбнулся, почуяв смятение язычника, и, когда сподвижники Аскольда убедились, что жизни их предводителя ничего не угрожает и отступили, он протянул свои полные, мягкие, теплые руки к киевскому правителю и на славянском языке ласково проговорил:
— Я всегда верил, что еще раз увижу тебя, мой доблестный освободитель, но в более благоприятное для меня время.
Аскольд, низко склонив голову, подошел к Игнатию. Какая сила заставила его так поступить — не ведал никто, но он стоял как завороженный возле Константинопольского патриарха и улыбался бывшему теревинфскому узнику. Так же, как улыбался только своему сыну и жене.
Окружавшие их люди, приближенные патриарха и дружинники Аскольда, с удивлением отметили, что встретившиеся гораздо больше похожи на старых друзей, волей случая разлученных на долгие годы, но разлука не наложила отпечатка на их дружбу, а только закалила ее, и теперь нет конца обоюдной радости от их встречи, которая являла собой прекрасное зрелище. Патриарх во всем великолепии своего патриаршего священнослужительского одеяния, в митре, расшитой драгоценными каменьями, с большим омофором на плечах, с тем широким лентообразным платом, украшенным крестами, который имеют право носить поверх саккоса только лица высокого сана в Православной Церкви, в длинной, расшитой каменьями и крестами белой ризе, обнимал высокого, могучего воина, облаченного в кожаную сустугу и мелкую кольчугу, с высоким шлемом на голове. Аскольд пригласил патриарха в свою походную палатку.
Никто, и даже Дир,
А в походной Аскольдовой палатке шел мирный разговор. Аскольд слушал патриарха, не все понимая в его тихой, спокойной речи, но чувствовал, что осада Константинополя ничего не даст.
— Василий готов заключить с тобой любое торговое соглашение, которое принесет больше пользы нашим народам, нежели кровавая сеча. У тебя ведь найдутся товары, которые сгодятся моему народу, а у нас возьмешь то, что твоей душе будет угодно.
Аскольд был польщен. Впервые с ним вели речь о торговом договоре, как с почти равным правителем.
— Но я и мой народ другой веры…
— Это дело времени. По словам Айлана, ты не хочешь принимать христианство и сердит на «Послание» Фотия, в котором тот поторопился причислить тебя к оглашенным в веру Христа. Если это так, то… оставайся язычником, это дело твоей души, неволить — великий грех. Нам сейчас нужны торговля с тобой и мирные сношения. Мы выделим тебе и твоим людям торговые ряды, жилища, места в храмах…
— А взамен?
— Взамен мы у тебя в Киеве будем иметь свои торговые ряды, пришлем своих проповедников, да-да, не для одного тебя они будут вести христолюбивые беседы, а для всех желающих, и возведем в Киеве храм Ильи Пророка.
— Ильи Пророка?
— Храм этого святого будет своеобразной предтечей Христовой церкви на Киевской земле!
— Христиане уверены, что многоженство — это грех… Я не понимаю почему! Мы ведь в жены стараемся брать обиженных сирот, пленниц и даем им взамен иногда такую жизнь, которой они и в родительском-то доме не всегда ведали…
— Не все, Аскольд, и ты это знаешь… Но ты не обязан никого насильно загонять в Христову веру. Пусть ваш народ сам решает, что близко к душе: идолы и кумиры или наши златоглавые храмы. Но это вовсе не значит, что мы должны позволить народам забыть о явлении Христа! Нам нужны нравственные законы Неба, о которых напомнил нам Христос! Небо карает, и сурово, каждого, кто не считается с его законами, а люди слабы в своем стремлении сравняться с Богом, считают богатство основным достоинством жизни. Вот и старается наша Церковь показать народам, что истинно ценно, а что — преходяще, что грешно и не должно пускать корней в душах людей.
— Но как я объясню моей дружине, что жить надо праведным трудом, и как ты, которого почти вся моя дружина знает и почитает, можешь оправдать свою великолепную одежду, украшенную столь богато драгоценными каменьями?
— Во время богослужений к нам в храм приходит огромное множество людей и услышать молитву, и на церковную службу посмотреть. А сколько может по лучить разных болезней от взглядов своих прихожан священник, если он не будет одет в защитные одежды! Наши драгоценные каменья — это защита от сглазу, как говорят новгородские волхвы, — изрек Константинопольский патриарх. — Но скажи, что тебя тревожит?