Князь Пустоты. Книга первая. Тьма прежних времен
Шрифт:
Левет помолчал, глядя в никуда, тщась передать тот эпизод словами.
– Он все говорил, что я буду проклят, если не подчинюсь его пророку и не открою свое сердце Тысяче Храмов – никогда не забуду этого названия.
– Так значит, для того человека Шайме священен?
– О да, святая святых! Когда-то давно это был город того пророка. Но с тех пор у них, кажется, что-то не заладилось. Он говорил о войнах, о том, что язычники отняли его у айнрити…
Левет запнулся, словно вспомнил что-то особенно важное.
– У Трех Морей люди воюют с людьми, Келлхус, а о шранках
– Так значит, Шайме – священный город, находящийся в руках язычников?
– Да оно и к лучшему, сдается мне, – ответил Левет с внезапной горечью. – Этот пес и меня все время звал язычником!
Они засиделись далеко за полночь, беседуя о дальних землях. Буря завывала и расшатывала прочные стены хижины. И в тусклом свете догорающих углей Анасуримбор Келлхус мало-помалу втягивал Левета в свои собственные ритмы – заставил замедлить дыхание, погрузиться в дрему… Когда наконец охотник впал в транс, Келлхус принудил его открыть все тайны до единой и преследовал, пока у Левета не осталось убежища.
Надев снегоступы, Келлхус в одиночестве брел через колючий ельник к ближайшей из вершин, что громоздились вокруг хижины охотника. Темные стволы были окружены сугробами. В воздухе пахло зимней тишиной.
За эти несколько недель Келлхус переделал себя. Лес больше не был ошеломляющей какофонией, как когда-то. Собель сделался страной оленей-карибу, соболя, бобра и куницы. В земле его покоился янтарь. Под облачными небесами выходили на поверхность ровные валуны, а озера серебрились рыбой. Больше тут не было ничего, ничего достойного благоговения или ужаса.
Впереди выступал из-под снега невысокий утес. Келлхус поднял голову, отыскивая тропу, чтобы как можно быстрее подняться на вершину. И полез наверх.
Вершина была голой, если не считать нескольких корявых боярышников. В центре ее высилась древняя стела – каменный столп, заметный издалека. Все четыре грани ее были покрыты рунами и маленькими фигурками. Келлхус приходил сюда снова и снова – не столько из-за языка надписи: язык был неотличим от его собственного, кроме отдельных выражений, – сколько из-за имени создателя.
Начиналась надпись так:
«И я, Анасуримбор Кельмомас II, взираю с этой горы и вижу величие, сотворенное моими руками…»
А далее следовало описание великой битвы давно умерших королей. Если верить Левету, край этот лежал некогда на границе земель двух народов, куниюри и эамноров. Оба этих народа сгинули несколько тысяч лет назад в мифической войне с тем, кого Левет именовал «Не-богом». Келлхус отметал эти истории об Армагеддоне с ходу, как и многие байки, что рассказывал Левет. Но имя «Анасуримбор», вырезанное на древнем диорите, отмести было не так-то просто. Теперь он понимал, что мир и впрямь куда древнее дуниан. И если его род восходил к этому давно умершему верховному королю, стало быть, он древнее дуниан.
Но эти мысли не имели отношения к его миссии. Изучение Левета подходило к концу. Скоро придется продолжить путь на юг, к Атритау, откуда, как утверждал Левет, есть возможность
Келлхус глядел с высоты на зимние леса. Где-то позади лежала Ишуаль, таящаяся в ледяных горах. А впереди ждало паломничество, путешествие через мир людей, скованных деспотичными обычаями, вечно повторяемыми племенными небылицами. Он явится к ним, как бодрствующий среди спящих. Он будет укрываться в закоулках их невежества и с помощью истины сделает их своими орудиями. Он – дунианин, один из Обученных, и сумеет подчинить себе любой народ, любые обстоятельства. Он будет прежде них.
Но его ждал другой дунианин, изучавший эти дикие края куда дольше, – Моэнгхус.
«Велика ли твоя сила, отец?»
Он отвел глаза от раскинувшихся внизу просторов – и заметил нечто странное. По другую сторону стелы снег был испещрен следами. Келлхус окинул их взглядом и решил спросить о них у охотника. Существо, которое их оставило, ходило на двух ногах, но не было человеком.
– Вот такие, – пояснил Келлхус и быстро нарисовал пальцем след, виденный на снегу.
Лицо Левета посуровело. Келлхусу достаточно было взглянуть на охотника, чтобы заметить: тот старается скрыть охвативший его ужас. Позади тявкали собаки, описывая круги на своих кожаных поводках.
– Где? – спросил Левет, пристально глядя на странный след.
– У старой куниюрской стелы. Они проходят по касательной относительно хижины, на северо-западе.
Бородатое лицо повернулось к нему.
– И ты не знаешь, что это за следы?
Вопрос был многозначительным. «Ты пришел с севера – и не знаешь этих следов?!» – вот что хотел сказать Левет. Потом Келлхус понял.
– Шранки.
Охотник взглянул ему за спину, обводя глазами стену леса. Монах почувствовал, как у Левета засосало под ложечкой, как участилось сердцебиение, как в голове закружились мысли, слишком стремительные, чтобы быть вопросом: «Что же делать, что же делать…»
– Надо пойти по следу, – предложил Келлхус. – Убедиться, что они не видели твоих ловушек. Если они их видели…
– Зима была для них тяжелой, – сказал Левет. Он нуждался в том, чтобы придать какую-то осмысленность своему ужасу. – Они пришли на юг за пищей… Им нужна пища. Да-да.
– А если дело не в этом?
Левет покосился на Келлхуса. Глаза у него были дикие.
– Для шранков люди – тоже пища, только несколько иного рода. Они охотятся на нас, чтобы утолить свои безумные сердца.
Он шагнул к собакам, ненадолго отвлекся.
– Тихо, тс-с, тихо!
Он похлопал их по бокам, вдавил их головы в снег, сильно потрепав псов по затылку. Его руки двигались небрежно и размашисто, поровну распределяя ласку.
– Келлхус, ты не принесешь мне намордники?
Серая, узкая полоска следов была еле видна в сугробах. Небо темнело. Зимними вечерами в лесу воцарялась странная тишина. Казалось, будто к закату клонится нечто более значительное, чем солнце.
Они зашли в своих снегоступах довольно далеко, и теперь остановились. Они стояли под голыми сучьями раскидистого дуба.