Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

Толстой Алексей Константинович

Пока он сходил за лучиной, Перстень и товарищ его простились с боярином.

–  А скажите, молодцы, - спросил Михеич, - где ж отыскать вас, если б неравно, по сегодняшнему делу, князю понадобились свидетели?

–  Спроси у ветра, - отвечал Перстень, - откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, - продолжал он, усмехаясь, - мы его княжеской милости не годимся. А если б мы за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику;

он тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!

–  Вишь ты, тетка твоя подкурятина!
– проворчал себе под нос Михеич, - какие кудрявые речи выговаривает!

–  Боярин, - сказал Перстень, удаляясь, - послушай меня, не хвались на Москве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал его, как Сидорову козу!

–  Вишь, что наладил, - проворчал опять Михеич, - отпусти разбойника, не вешай разбойника, да и не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорока Якова, видно, с одного поля ягода! Не беспокойся, брат, - прибавил он громко, - наш князь никого не боится; наплевать ему на твово Скурлатова; он одному царю ответ держит!

Мельник принес зажженную лучину и воткнул ее в стену. Потом принес щей, хлеба и кружку браги. В чертах его была странная смесь добродушия и плутовства; волосы и борода были совсем седы, а глаза ярко-серого цвета; морщины во всех направлениях рассекали лицо его.

Поужинав и помолившись богу, князь и Михеич расположились на мешках; мельник пожелал им доброй ночи, низко поклонился, погасил лучину и вышел.

–  Боярин, - сказал Михеич, когда они остались одни, - сдается мне, что напрасно мы здесь остановились. Лучше было ехать до Москвы.

–  Чтобы тревожить народ божий среди ночи? Слезать с коней да отмыкать рогатки на каждой улице? [26]

–  Да что, батюшка, лучше отмыкать рогатки, чем спать в чертовой мельнице. И угораздило же их, окаянных, привести именно в мельницу! Да еще на Ивана Купала. Тьфу ты пропасть!

–  Да что тебе здесь худо, что ли?

–  Нет, батюшка, не худо; и лежать покойно, и щи были добрые, и лошадям овес засыпан; да только то худо, что хозяин, вишь, мельник!

–  Что ж с того, что он мельник?

–  Как что, что мельник?
– сказал с жаром Михеич.
– Да разве ты не знаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый не приходился сродни? Али ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка его подкурятина.

–  Слыхал я про это, - сказал князь, - мало ли что люди говорят. Да теперь не время разбирать, бери, что бог послал.

Михеич немного помолчал, потом зевнул, еще помолчал и спросил уже заспанным голосом:

–  А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Матвей Хомяк, которого ты с лошади сшиб?

–  Я думаю, разбойник.

–  И я то же думаю. А как ты думаешь, боярин, что за человек этот Ванюха Перстень?

–  Я думаю, тоже разбойник.

–  И я так думаю. Только этот разбойник будет почище того

разбойника. А тебе как покажется, боярин, который разбойник будет почище, Хомяк или Перстень?

И, не дожидаясь ответа, Михеич захрапел. Вскоре уснул и князь.

Глава 3.

Колдовство

Месяц взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница и шумящее колесо были озарены серебряным блеском.

Вдруг раздался конский топот, и вскоре повелительный голос закричал под самой мельницей:

–  Эй, колдун!

Казалось, новый приезжий не привык дожидаться, ибо, не слыша ответа, он закричал еще громче:

–  Эй, колдун! Выходи, не то в куски изрублю!

Послышался голос мельника:

–  Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы не одни, остановились у меня проезжие; а вот я сейчас к тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.

–  Я те дам сундук запирать, чертова кочерга!
– закричал тот, которого мельник назвал князем.
– Разве ты не знал, что я буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!

–  Батюшка, не кричи, бога ради не кричи, все испортишь! Я тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил их!

–  Ну, добро, старик, только смотри, коли ты меня морочишь, лучше бы тебе на свет не родиться. Еще не выдумано, не придумано такой казни, какую я найду тебе!

–  Батюшка, умилосердись! Что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу, что после случится, в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела не начну!

–  Ну, ну, старик, не бойся, я пошутил.

Проезжий привязал лошадь к дереву. Он был высокого роста и, казалось, молод. Месяц играл на запонках его однорядки [27]. Золотые кисти мурмолки [28] болтались по плечам.

–  Что ж, князь, - сказал мельник, - выучил ты слова?

–  И слова выучил, и ласточкино сердце ношу на шее.

–  Что ж, боярин, и это не помогает?

–  Нет, - отвечал с досадой князь, - ничего не помогает! Намедни я увидел ее в саду. Лишь узнала она меня, побледнела, отвернулась, убежала в светлицу!

–  Не прогневись, боярин, не руби невинной головы, а дозволь тебе слово молвить.

–  Говори, старик.

–  Слушай, боярин, только я боюсь говорить…

–  Говори!
– закричал князь и топнул ногой.

–  Слушай же, батюшка, уж не любит ли она другого?

–  Другого? Кого ж другого? мужа? старика?

–  А если… - продолжал мельник, запинаясь, - если она любит не мужа?..

–  Ах ты, леший!
– вскричал князь, - да как это тебе на ум взбрело? Да если б я только подумал про кого, я б у них у обоих своими руками сердце вырвал!