Князь Серебряный, Упырь, Семья вурдалака

Толстой Алексей Константинович

Мельник отшатнулся в страхе.

–  Колдун, - продолжал князь, смягчая свой голос, - помоги мне! Одолела меня любовь, змея лютая! Уж чего я не делал! Целые ночи перед иконами молился! Не вымолил себе покою. Бросил молиться, стал скакать и рыскать по полям с утра до ночи, не одного доброго коня заморил, а покоя не выездил! Стал гулять по ночам, выпивал ковши вина крепкого, не запил тоски, не нашел себе покоя в похмелье! Махнул на все рукой и пошел в опричники. Стал гулять за царским столом вместе со страдниками [29], с Грязными, с Басмановыми! Сам хуже

их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а не залил кровью тоски моей! Боятся меня и земские, и опричники, жалует царь за молодечество, проклинает народ православный. Имя князя Афанасья Вяземского стало так же страшно, как имя Малюты Скуратова! Вот до чего довела меня любовь, погубил я душу мою! Да что мне до нее! Во дне адовом не будет хуже здешнего! Ну, старик, чего смотришь мне в глаза? Али думаешь, я помешался? Не помешался Афанасий Иваныч; крепка голова, крепко тело его! Тем-то и ужасна моя мука, что не может извести меня!

Мельник слушал князя и боялся. Он опасался его буйного нрава, опасался за жизнь свою.

–  Что ж ты молчишь, старик? али нет у тебя зелья, али нет корня какого приворотить ее? Говори, высчитывай, какие есть чародейные травы? Да говори же, колдун!

–  Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу - промаху не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!

Вяземский горько усмехнулся.

–  Меня уж и так боятся, - сказал он, - не надо мне плакуна твоего. Называй другие травы.

–  Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не утонешь.

–  А боле нет других?

–  Как не быть, батюшка, есть еще кочедыжник, или папоротник; кому удастся сорвать цвет его, тот всеми кладами владеет. Есть иван-да-марья; кто знает, как за нее взяться, тот на первой кляче от лучшего скакуна удерет.

–  А такой травы, чтобы молодушка полюбила постылого, не знаешь?

Мельник замялся.

–  Не знаю, батюшка, не гневайся, родимый, видит бог, не знаю.

–  А такой, чтобы свою любовь перемочь, не знаешь?

–  И такой не знаю, батюшка; а вот есть разрыв-трава: когда дотронешься ею до замка али до двери железной, так и разорвет на куски!

–  Пропадай ты с своими травами!
– сказал гневно Вяземский и устремил мрачный взор свой на мельника.

Мельник опустил глаза и молчал.

–  Старик!
– вскричал вдруг Вяземский, хватая его за ворот, - подавай мне ее! Слышишь? Подавай ее, подавай ее, леший! Сейчас подавай!

И он тряс мельника за ворот обеими руками.

Мельник подумал, что настал последний час его.

Вдруг Вяземский выпустил старика и повалился ему в ноги.

–  Сжалься надо мной!
– зарыдал он.
– Излечи меня!

Я задарю тебя, озолочу тебя, пойду в кабалу к тебе! Сжалься надо мной, старик!

Мельник еще более испугался:

–  Князь, боярин! Что с тобой? Опомнись! Это я, Давыдыч, мельник!.. Опомнись, князь!

–  Не встану, пока не излечишь!

–  Князь! князь!
– сказал дрожащим голосом мельник, - пора за дело. Время уходит, вставай! Теперь темно, не видал я тебя, не знаю, где ты! Скорей, скорей за дело!

Князь встал.

–  Начинай, - сказал он, - я готов.

Оба замолчали. Все было тихо. Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь и вертеться. Где-то в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала порой в гущине леса.

Старик и князь подошли к мельнице.

–  Смотри, князь, под колесо, а я стану нашептывать.

Старик прилег к земле и, еще задыхаясь от страха, стал шептать какие-то слова. Князь смотрел под колесо. Прошло несколько минут.

–  Что видишь, князь?

–  Вижу, будто жемчуг сыплется, будто червонцы играют.

–  Будешь ты богат, князь, будешь всех на Руси богаче!

Вяземский вздохнул.

–  Смотри еще, князь, что видишь?

–  Вижу, будто сабли трутся одна о другую, а промеж них как золотые гривны!

–  Будет тебе удача в ратном деле, боярин, будет счастье на службе царской! Только смотри, смотри еще! говори, что видишь?

–  Теперь сделалось темно, вода помутилась. А вот стала краснеть вода, вот почервонела, словно кровь. Что это значит?

Мельник молчал.

–  Что это значит, старик?

–  Довольно, князь. Долго смотреть не годится, пойдем!

–  Вот потянулись багровые нитки, словно жилы кровавые; вот будто клещи растворяются и замыкаются, вот…

–  Пойдем, князь, пойдем, будет с тебя!

–  Постой!
– сказал Вяземский, отталкивая мельника, - вот словно пила зубчатая ходит взад и вперед, а из-под нее словно кровь брызжет!

Мельник хотел оттащить князя.

–  Постой, старик, мне дурно, мне больно в составах [30]… Ох, больно!

Князь сам отскочил. Казалось, он понял свое видение.

Долго оба молчали. Наконец Вяземский сказал:

–  Хочу знать, любит ли она другого!

–  А есть ли у тебя, боярин, какая вещица от нее?

–  Вот что нашел я у калитки!

Князь показал голубую ленту.

–  Брось под колесо!

Князь бросил.

Мельник вынул из-за пазухи глиняную сулею [31].

–  Хлебни!
– сказал он, подавая сулею князю.

Князь хлебнул. Голова его стала ходить кругом, в очах помутилось.

–  Смотри теперь, что видишь?

–  Ее, ее!

–  Одною?

–  Нет, не одну! Их двое: с ней русый молодец в кармазинном кафтане [32], только лица его не видно… Постой! Вот они сплываются… все ближе, ближе… Анафема! они целуются! Анафема! будь ты проклят, колдун, будь проклят, проклят!

Князь бросил мельнику горсть денег, оторвал от дерева узду коня своего, вскочил в седло, и застучали в лесу конские подковы. Потом топот замер в отдалении, и лишь колесо в ночной тиши продолжало шуметь и вертеться.