Князь Серебряный
Шрифт:
И, взмахнув чеканом, он разрубил ему череп.
Рыжий повалился, не пикнув.
Поступок Серебряного смутил разбойников. Князь не дал им опомниться.
— Отвязывай ты! — сказал он Хлопку, подняв чекан над его головой.
Хлопко взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.
— Ребята! — продолжал Никита Романович, — этот молодец не из тех, что вас обидели; я его знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
Твердый голос Серебряного, повелительная осанка и неожиданная решительность
— Эге, — сказали некоторые вполголоса, — да этот не шутит!
— И впрямь атаман! — говорили другие, — хоть кого перевернет!
— С ним держи ухо востро, не разговаривай! Вишь, как уходил песенника!
Так рассуждали разбойники, и никому не приходило более в голову трепать Серебряного по плечу или с ним целоваться.
— Исполать тебе, князь! — прошептал Перстень, с почтением глядя на Никиту Романовича. — Вишь ты, как их приструнил! Только не давай им одуматься, веди их по дороге в Слободу, а там что бог даст!
Трудно было положение Серебряного. Став в главе станичников, он спас Максима и выиграл время; но все было бы вновь потеряно, если б он отказался вести буйную ватагу. Князь обратился мыслию к богу и предался его воле.
Уже начали станичники готовиться к походу и только поговаривали, что недостает какого-то Федьки Поддубного, который с утра ушел с своим отрядом и еще не возвращался.
— А вот и Федька! — сказал кто-то. — Эвот идет с ребятами!
Поддубный был сухощавый детина, кривой на один глаз и со множеством рубцов на лице.
Зипун его был изодран. Ступал он тяжело, сгибая колени, как человек, через силу уставший.
— Что? — спросил один разбойник.
— Я чай, опять досталось? — прибавил другой.
— Досталось, да не нам! — сказал Поддубный, садясь к огню. — Вот, ребятушки, много у меня лежало грехов на душе, а сегодня, кажись, половину сбыл!
— Как так?
Поддубный обернулся к своему отряду:
— Давайте сюда языка, братцы!
К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане. На огромной голове его торчала высокая шапка с выгнутыми краями. Сплюснутый нос, выдававшиеся скулы, узенькие глаза свидетельствовали о нерусском его происхождении.
Один из товарищей Поддубного принес копье, саадак и колчан, взятые на пленном.
— Да это татарин! — закричала толпа.
— Татарин, — повторил Поддубный, — да еще какой! Насилу с ним справились, такой здоровяк! Кабы не Митька, как раз ушел бы!
— Рассказывай, рассказывай! — закричали разбойники.
— А вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать; а он нам говорит: «Нечего, говорит, братцы, взять с меня! Я, говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, обобрали меня дочиста, не с чем и до Москвы дотащиться».
— Вишь разбойники! — сказал один из толпы.
— Что ж вы с купцом сделали? — спросил другой.
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму [123] : сметили по крайнему счету с тысячу лошадей. А там идут другие мужики с бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь
123
Сакма — след, путь, которым прошли пешие или конные.
— Ах они, окаянные! — вскричали разбойники. — Да как еще их, проклятых, земля держит!
— Попа, — продолжал Поддубный, — к лошадиному хвосту привязали…
— Попа? Да как их, собачьих детей, громом не убило!
— А бог весть!
— Да разве у русского человека рук нет на проклятую татарву!
— Вот то-то и есть, что рук-то мало; все полки распущены, остались мужики, да бабы, да старики; а басурманам-то и любо, что нет ратных людей, что некому поколотить их порядком!
— Эх, дал бы я им!
— И я б дал!
— Да как вы языка-то достали?
— А вот как. Слышим мы лошадиный топ по дороге. Я и говорю ребятам: схоронимся, говорю, в кусты, посмотрим, кто такой едет. Схоронились, видим: скачет человек тридцать вот в этаких шапках, с копьями, с колчанами, с луками. Братцы, говорю я, ведь это они, сердечные! Жаль, что нас маленько, а то можно б поколотить! Вдруг у одного отторочился какой-то мешок и упал на землю. Тот остановился, слез с коня подымать мешок да вторачивать, а товарищи его меж тем ускакали. Братцы, говорю я, что бы нам навалиться на него? Ну-тко, робятушки, за мной, разом! И, сказамши, бросились все на татарина. Да куды! Тот только повел плечами, так всех нас и стряхнул. Мы опять на него, он нас опять стряхнул, да и за копье. Тут уж Митька говорит: посторонитесь, братцы, говорит, не мешайте! Мы дали ему место, а он вырвал у татарина копье, взял его за шиворот, да и пригнул к земле. Тут мы ему рукавицу в рот, да и связали, как барана.
— Ай да Митька! — сказали разбойники.
— Да, этот хоть быка за рога свалит! — заметил Поддубный.
— Эй, Митька! — спросил кто-то, — свалишь ты быка?
— А для ча! — ответил Митька и отошел в сторону, не желая продолжать разговора.
— Что ж было в мешке у татарина? — спросил Хлопко.
— А вот смотрите, ребята!
Поддубный развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии [124] да золотой крест.
124
Панагия — нагрудный знак с украшениями, носимый на цепи православными епископами.
— Ах он, собака! — закричала вся толпа. — Так это он церковь ограбил!
Серебряный воспользовался негодованием разбойников.
— Ребята! — сказал он, — видите, как проклятая татарва ругается над Христовою верой? Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве уж и мы стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших братьев?
Глухой ропот пробежал по толпе.
— Ребята, — продолжал Никита Романович, — кто из нас богу не грешен! Так искупим же теперь грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть, на врагов церкви и земли русской!