Князь Святослав
Шрифт:
Она говорила спокойно и уверенно, точно речь шла о самых обыкновенных вещах.
– Только тут я узнал свою возлюбленную больше, чем знал раньше.
А сам подумал:
«Так же деловито и невозмутимо она заставит и меня уйти на тот свет, если ей в этом окажется надобность».
Но ему не стало от того страшно или неприятно. В её взоре было достаточно нежности, в голосе преданности.
– Мой властелин, - она простёрла к нему руки, - неужели придёт и скоро придёт время, когда я буду любить тебя вволю, только тебя одного. Как подойдёт тебе золотой меч василевса, золотая держава и золотой скипетр.
Ходила молва, что если для
– Возлюбленная, - сказал он.
– Голос мести заставляет молчать моё сердце, исполненное самой ужасной ненавистью против обидчика, хотя он мой дядя. «Он мой дядя», - часто говорил я себе. Но жалость не шевельнулась в моей душе. Преклонение перед его даром полководца внушало мне почтение и к царю. Но гнев мой стал непереносим, когда я увидел, что вся столица пылает к нему ненавистью, когда его безрассудство ввергает государство в тяжкое ярмо бедствий. Когда собственная венценосная супруга, столь же мудрая, сколь очаровательная смотрит на жизнь с этим узурпатором, как на непереносное иго. Когда, отуманенный своевластием, он готовится ослепить царевичей… (Конечно, сам того злодейства он и не думал приписывать Никифору, притом же презирал молву). И силу гнева матери и царицы я понимаю… Мой прямой долг - спасти династию во славу родины и величия её подданных.
Феофано упала перед иконой божьей матери на колени, плакала умилённо и горячо молилась. Она испрашивала у богоматери успеха в своих делах.
Потом склонилась перед ним, дрожа от счастья:
– Будущий василевс Романии даст великое счастье матери царевичей и венценосной своей супруге. Клянись перед Пречистой быть моим мужем теперь же…
Цимисхий склонился на колени с ней рядом, глядя на икону, и под рукой почувствовал роскошное её тело, дрожавшее от волнения…
– Клянусь!
– произнёс он в экстазе.
– Господь бог, да поможет нам в этом святом предприятии.
Он почувствовал на щеке горячий и влажный поцелуй.
Потом они поднялись наверх, и вновь он остался один. Феофано точно растаяла в воздухе. Чёрный монах проводил его до соседнего постового. И так начался его путь обратно в том же порядке. Скоро достиг он пологих улиц предместья. На Босфоре ждали его верные рабы. Тайком, оглядываясь и остерегаясь, садился в лодку будущий властелин великой империи.
Глава 21
В ТАЙНИКАХ ИМПЕРАТОРСКОЙ СПАЛЬНИ
Как только Никифор Фока приехал с Востока, тут же пришло известие, что арабы опять отвоевали Антиохию. Беспокойство царя усилилось ещё больше. К тому же начали доходить слухи, что киевский князь, угнав печенегов в глубину степей, вновь высадился на берегах Дуная.
Подозрительность в василевсе переходила в манию. Царь стал опасаться почти всех окружающих и через одного пробовал проверять другого: отныне во дворце все друг за другом шпионили, все друг на друга доносили. И так как он не мог знать, на кого же можно положиться, то стал вовсе избегать общения с людьми, появляться в городе, в цирке. Константинополь казался ему теперь населённым одними изменниками, всегда готовыми его убить, отравить или предать в руки иноземцев. Поэтому он решил наглухо отгородиться от столицы и задумал окружить
Из-за дорогостоящей постройки обрушились на жителей города новые налоги. Никифор сам лично следил за работами и торопил зодчих. Тогда множество каменотёсов, каменщиков, плотников и других ремесленников со всей страны было согнано в столицу, и весь народ уже знал, что царь строит стену, которая растянется от Золотого Рога до Мраморного моря и закроет собою весь холм, занятый царским дворцом.
Много еды потребовалось работающим, огромные затраты были на одежду, обувь и инструмент, а ещё больше пошло в карман надсмотрщикам и распорядителям, жадным, бессовестным и неумолимо жестоким. Царь денег не жалел, лишь бы стена была выше и неприступнее.
И внутри этой стены была в свою очередь воздвигнута настоящая крепость-дворец. В этой крепости завели множество складов для провианта и утвари. На стенах дворца стояли грозные боевые машины. Посредством этих машин на далёкое расстояние можно было бросать снаряды, начинённые знаменитым и страшным «греческим огнём».
Шёпотом передавали жители друг другу на ухо:
– Василевс теперь собирается воевать уже со своей столицей. Никто не смел показывать ему вида неудовольствия или недоумения по случаю этих сооружений и совершенно непереносимых для народа трат.
Теперь редко кто видел василевса в лицо даже из приближенных. Ночи он проводил в молитве и в чтении священных книг или в душеспасительных беседах с юродивыми, монахами или «святыми». Делился он всеми своими тайными помыслами и огорчительными опасениями только с двумя людьми, которых считал абсолютно преданными: с братом Львом, охраняющим дворец, и паракимоненом Василием, который держал в руках бразды всего управления страной.
Город был полон зловещих слухов, причём самых невероятных. Одни говорили, что царь собирается принять схиму и уйти в монастырь, другие утверждали, что царь хочет заточить в монастырь и царицу, третьи утверждали, что в Священных палатах зреет заговор. Находились и такие, которые передавали на ухо, что царь давно убит, поэтому его и не видно нигде, и вот-вот надо ждать провозглашения на царство нового василевса.
После одного тревожного случая Никифор перестал даже посещать храм святой Софии, в котором он до того не пропускал ни одной службы. Случай был такой. Однажды во время праздничного шествия, когда Никифор ехал по улицам города, окружённый многочисленной вооружённой стражей и тайными телохранителями, один монах бросил с балкона к его ногам записку и скрылся. Вот что прочитал Никифор в записке:
«О, неземной владыка! Хотя я и ничтожный червь - смиренный инок, но, клянусь моим господом и божьей матерью: промыслом Всевышнего мне открыто, что ты умрёшь в течение третьего месяца, имеющего наступить после грядущего сентября».
Записка потрясла его и лишила сна. И хотя он имел ясный ум и богатый жизненный опыт, чтобы понять, какие вздорные записки присылают правителям подданные и это была не первая записка в подобном роде, которой его пугали, но теперь сама мысль, что в народе ходят слухи о его смерти невозможно, ждут её, одна эта мысль казалась ему ужасной.
Совершенно истерзанный, он решил для успокоения использовать самые верные средства - утешения своего учёного духовника, который был эрудитом в богословии, досконально знал отцов церкви и умел утихомиривать душу василевса.