Князь Святослав
Шрифт:
Голос её был печален, мягок, задушевен. Редко она дарила его нежным расположением. Он не смог её оттолкнуть. Никифору так хотелось искренней преданности от окружающих, тем более от жены, которую он всё время попрекал холодностью, что он готов был ей поверить. Он стал гладить её распущенные волосы. Он её только и любил, притом ему хотелось, чтобы его кто-нибудь пожалел. В глазах окружающих он читал только угодничество, лесть, суетливую готовность предупредить его желание, ожидание подачки, наконец, безотчётный страх. А кто его мог пожалеть кроме жены?
– Царицы несут двойное бремя, они разделяют участь мужа и иго собственных забот, которые их преследуют каждый день. Мудрые царицы несли это бремя гордо, незаметно для окружающих, и были утешением и опорой своих мужей.
Царь обмяк, доверчиво стал говорить ей о своих опасениях, показал ей письмо доносчика.
– Вот диковина!
– иронично заметила царица.
– Я каждый день получаю такие письма, посредством которых хотят внушить мне ненависть к тебе.
Она принесла такое же письмо, адресованное царице. В нём был донос на Никифора, который якобы разлюбил её и домогается руки малолетней девицы из болгарского царственного дома, хотя эта девица предназначалась Феофано в жены молодому царевичу Роману.
– Какая низкая клевета!
– воскликнул царь, которому претила не только распущенность, но и какое-либо легкомыслие в этом роде.
– Чтобы я покушался на честь своей невестки и напакостил пасынку?!
Он обнял её, она застенчиво заулыбалась.
– И в самом деле, эти доносчики хотят поссорить меня с тобой. Но это не удастся…
Царица стала глотать горькую слезу: Такого рода поддельных писем у неё было заготовлено много: она показывала их друзьям - патрикиям и приберегала на случай. Письмо было как нельзя лучше кстати.
Никифор поднял её на руки и понёс к царственному ложу. На этот раз царица одарила его самыми пылкими ласками. Он был в восторге. Жена была довольная, счастливая. Это подняло его дух. Ни слова упрёка больше не вымолвил царь, ни тени недовольства, он был счастлив. Он только восхищался ею. Он испытал свежесть супружеских ласк.
– Мой несравненный, - сказала Феофано после исступлённых и горячих объятий, - наше блаженство было бы ещё слаще, если бы меня не омрачали эти слухи, которые злые люди распускают вокруг нас. На рынках и площадях жены ремесленников и торговцев открыто произносят, что царь сошёл с ума, он хочет оскопить царевичей-пасынков и постричь их в монахи; дескать удаляет от себя лучших полководцев, а престол готовит брату куропалату Льву… этому пропойце…
Царица всхлипнула:
– Из-за удаления Цимисхия из столицы всему этому верят и поносят царя. Вот сейчас я позову взятых на площадях…
Царица велела вызвать из подземелья измученных и истерзанных пыткой, сбитых с толку пущенными ею самою в ход слухами о преступных замыслах царя… Они повторили то, что было велено царицей сказать под пыткой. Царь выслушал их и велел отпустить, и растроганный вниманием и заботами о себе своей жены, начал каяться:
– Это моя опрометчивость…
Он стал ласкаться к ней и называть её «Самым нежным очарованием».
– Мудрый правитель, справедливейший и великодушнейший, славившийся знатоком человеческой натуры и уменьем пользоваться людьми, оказался жертвой самой презренной ревности, жертвой наветов. И к кому? К племяннику своему, благовоспитаннейшему патрикию, благороднейшему из смертных!
– Господь нас избавит от подобной опрометчивости, - вздохнул василевс, припадая к груди своей венценосной супруги.
– Удалить способного и безгранично преданного полководца от себя, в угоду глупой молве, которую должен только презирать мудрый и храбрый властитель.
– Да, да, верно, всё верно, - повторял василевс, счастливый от сознания, что жена говорит то, что и ему приятно.
– Бросить тень на безупречное поведение жены?! Нет, это выше моих сил…
– Господь бог впредь избавит меня от такого греха и соблазна… Он всё видит, господь.
– Заподозрить жену, которой доставляет неизреченную радость лишь одно только созерцание своего повелителя… Нет, я не узнаю своего Никифора, который всегда презирал низменные козни царедворцев и гнусный ропот и жалобы неблагодарной черни…
– Да, зря я дал волю гневу… Согрешил… - лепетал царь, упоенный такой восхитительной лаской и доверчивостью своей жены, что выпадало на его долю редко.
– Я в самом деле впадаю в старческую подозрительность… И я рад признаться, что это так.
Царица весело и звонко расхохоталась:
– Боже мой, какая наивность, чисто солдатская… Цимисхий, овдовевший два года назад, только и обеспокоен теперь тем, чтобы найти верную спутницу жизни… Но ты знаешь его разборчивость…
– Однако очень часто он бывал у тебя, это бросалось в глаза…
– Цимисхий бывал у меня часто, это верно. Но ни для кого это не было секретом…
Она перечислила ему все дни, в которые он бывал. Эти сведения точно совпадали со сводкой куропалата…
– Ты знаешь, что он сватает Феодору, нашу родственницу, дочь моего тестя Константина…
– Благочестивая девица. Я сам готов быть в качестве её свата…
– Она старовата и не очень умна… Но дочь царя… Разве разбирают возраст дочерей царя. Это даже неприлично.
– Мне нравится, что он остепенился наконец. И пусть поскорее находит жену, а не распутничает. В чём же у них дело застопорилось?..
– Феодора ждёт, когда с Цимисхия будет снята опала.
– Пожалуй, это будет вернее.
Он потребовал вернуть указ, велел его похерить:
– Довольно обо всем этом…
Царица ластилась к нему сильнее, чем когда-либо. Василевс был счастлив. Феофано принадлежала ему не только телом, но и духом. Она сейчас обезоруживала его всем: видом, полным покоряющего огня и страсти, роскошной волной черных кудрей, искромётным остроумием и бесконечной весёлостью.
– Кроме того, и заслуги его перед тобой не малые, - сказала она.