Князь Трубецкой
Шрифт:
— Да не морщись, князь! — Ротмистр стукнул своей кружкой о край кружки Трубецкого. — Тут как в атаку на каре, зажмурился — и ура! Давай!
Чуев залпом осушил свою кружку.
— Вот ведь дерьмо какое, будто деготь… Но кишки согревает, это правда… — Ротмистр взял кусок хлеба, с хрустом откусил. — И хлеб поганый, с желудями, что ли… Вот ведь народец прижимистый… или нищий, тут как взглянуть. И пекли его как бы не с неделю назад… Да ты пей, князь, вон, мосье француз на тебя выжидательно смотрит, думает — выпьешь, так и болтливее будешь… Будешь, а, князь?
Трубецкой выдохнул и влил в себя
— Закусывай, князь, это тебе не шампанское. — Ротмистр сунул в руку Трубецкому хлеб и брынзу. — На вкус внимания не обращай, жуй да глотай… А я пока по второй налью, чего нам мелочиться?
Трубецкой хотел возразить, но гусар уже снова разлил самогон в кружки и снова провозгласил тост:
— За победу!
— За нашу победу, — прохрипел Трубецкой и усмехнулся, цитату все равно никто не поймет и не оценит. — За наших гусаров в Париже!
Вторая порция прошла значительно легче, настолько легче, что Трубецкой, допив самогон и закусив его куском брынзы, соорудил на своем лице улыбку и повернулся к капитану, стоявшему у окна, скрестив руки на груди:
— А вы не хотите присоединиться к нашему тосту, капитан?
Француз покачал головой.
— Напрасно, ведь наша армия в Париже — всего лишь вопрос времени. — Трубецкой взмахнул пустой кружкой. — Через годик. Войдем мы со стороны Монмартра… Вы же согласитесь со мной, что с его высоты открывается прекрасный вид на город… и обстрел тоже восхитительный. Поставить батарею пушек и от всей души внести посильный вклад в архитектуру Парижа… В конце концов, если Наполеону можно из пушек на парижских улицах стрелять, то почему бы и нам не развлечься… Как думаете, Алексей Платонович?
— А улицы там как — широкие? — спросил ротмистр. — По скольку в ряд гусары пройдут?
— Нет, — покачал головой Трубецкой. — Улицы в Париже узкие, будто созданы, чтобы баррикады на них ставить… Пехотой брать будем. Или вначале пушками расчистим дорогу, а потом уж и гусары с кирасирами…
— За конницу российскую! — провозгласил ротмистр, разливая остатки самогона в кружки. — Не самую лучшую на свете, но очень героическую!
— И за пехоту с артиллерией, — подхватил Трубецкой.
Перед первой порцией он опасался, что желудок князя может на низкородное пойло отреагировать как-то не так, но теперь убедился, что пьется княжескому организму очень даже спокойно. И даже начинает этот княжеский организм получать удовольствие от процесса.
— Сразу вторую пустим? — спросил ротмистр, указывая на полную бутылку.
— Нет уж, — вмешался капитан. — Пока вам достаточно. А то уже начали пить дьявол знает за что…
— А это — прямое оскорбление, лягушатник ты чертов! — провозгласил Чуев. — А канделябром по бакенбардам не хочешь? А к барьеру? На пистолетах или на саблях! Стреляться через платок!
— Уймитесь, ротмистр, — устало вздохнул француз. — Вы пленный под честным словом, какая дуэль?
— Ладно, — кивнул, смиряясь, Чуев. — Ваша правда.
Трубецкой внимательно следил за выражением лица капитана, поэтому заметил, как при упоминании следующей встречи в уголке рта француза наметилась легкая ироничная улыбка. Француз знает, что никакой второй встречи не будет. Он ведь не давал слова, что не передаст пленных после допроса полякам.
— Жан! — позвал француз.
В комнату вошел невысокий худощавый мужчина лет сорока в сержантском мундире, с нашивками за двадцать лет беспорочной службы. Это получается, что служить сержант начал еще при Бурбонах, чего только не повидал, но выжил, а это свидетельствовало о натуре сильной, предприимчивой и, наверное, везучей.
И жестокой.
Глянув мельком на его лицо, Трубецкой вспомнил присказку одного своего приятеля: встретишь такого в подъезде — всю мелочь из карманов отдашь. И вроде все черты правильные, ничего такого особо жуткого… В отдельности все приличное и аккуратное, а вот вместе, в совокупности, так сказать, впечатление производит… жутковатое. Таких нужно или убивать сразу, или обходить десятой дорогой.
— Принеси бумагу и чернила, — сказал капитан. — И свечи — скоро здесь будет темно.
Темнело и вправду быстро. Да и затянутое бычьим пузырем окно пропускало мало света. Да, напомнил себе Трубецкой, стекло здесь не так чтобы очень распространенный и доступный материал. К этому придется привыкать. К отсутствию многих мелочей, на которые он в своем времени внимания практически не обращал, а тут… Скажем, спички более-менее приличные появятся только через двадцать четыре года, и туалетная бумага появится только в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом… Нью-Йорк, Джозеф Гайетти, на мгновение прикрыв глаза, сам себе отрапортовал Трубецкой. Сколько подобной информации было вбито в его память. Подразумевается, что эти знания помогут новому князю Трубецкому закрепиться в этом времени, правильно вкладывать деньги или даже приписать себе какие-то важные изобретения, чтобы разбогатеть и получить в руки рычаги управления историей…
Даже обсуждая все это с Дедом, Трубецкой полагал, что все это бред. Нет, конечно, все это можно провернуть, можно даже попытаться зарабатывать себе на жизнь в случае необходимости, печатая чужие стихи и выдавая их за свои… Только это копейки. И куча потраченного времени. И еще…
Сержант принес бумаги, походный бювар. Зажег свечу, вставил ее в горлышко пустой бутылки.
— Ну что, господа, — сказал капитан и взял в руку гусиное перо. — Начнем наши беседы…
Он задавал вопросы ровным голосом, с самыми доброжелательными интонациями: кто, откуда, какого полка? Кто командир полка, кто командир дивизии — скрывать смысла нет, в девятнадцатом веке такая информация не была военной тайной. О том, что Семеновским полком командует полковник Криденер, а Изюмским гусарским — подполковник Долон, знали все. Как и о том, что Осип Францевич Долон на самом деле был Габриелем Жозефом д’Олоном, бывшим французским офицером.