Князь Ядыгар
Шрифт:
Князь уже и не скрывал своего торжества. Здесь, как я уже давно заметил, вообще не в почете было скрывать свои чувства или эмоции. В порядке вещей было голосить во всю глотку в случае какой–нибудь напасти, ржать как жеребец при виде чьей–то оплошности или неудачи, открыто «поносить» своего врага. Однажды лично стал свидетелем того, как рынке, прямо посреди торговых рядом, толстобрюхий купчина с золотой цепью и бобровой шубе, рыдая, валялся в снегу. Пальцами, сосисками, он рвал как гнилую тряпку рвал на себе кафтан с безрукавкой, таскал самого себя за седые волосы, горюю за разоренный разбойниками караван с
– Смотри, Государь, противиться! Ух, морда татарская! На, за хуление царской чести! – князь с богатырского замаха еще раз ударил по моим несчастным ребрам. – Тать ентот, государь, поди и с крымчаками сговаривался.Я же насквозь вижу ейную подлую душонку. Вона, государь, евонные людишки–то все в Магомета верили. Гайтаны с магометанскими письменами носили, – откуда-то из-за пазухи Курбский вытащил связку небольших кожаных мешочков с защитами в них сурами из Корана, что на шеях носили мои люди, и потряс ими. – Отвечай, пес, сговаривался с крымчаками и ляхами да ливонцами? Морду воротишь, тать безродный!? А ну-ка, Тимоха, прижги-ка яго!
Честно говоря, я был бы и рад что-то рассказать, но нечего было. Не признаваться же в самом деле в работе на английскую, немецкую или турецкую разведку, как любят показывать в лубочных фильмах про разведку?! А с письмом, которым князь тут добрых полчаса трясет, вообще беда... Я же, «добрая» душа, покидая Россию, решил оставить Ване письмо с «предостережениями», эдакий привет из будущего. Дурак, одно слово! Снова, в сто тысяч пятисотый раз, я забыл об особенностях этого времени. Дебил! Дебил, что и себя и своих людей потащил в могилу! Какой государь, а уж тем более будущий Грозный, будет слушать увещевания и предостережения от своего слуги, да еще в категоричном тоне? Здесь и сейчас такие за такие советы сначала потрошили в подвалах, а потом четвертовали на потеху народу на Красной площади.
«Советы вздумал давать?! Пророк, Б...ь! Нострадамус, недоделанный!». Я уже понял, что живым отсюда скорее всего не выйти. Ваня, похоже, был очень качественно «обработан» и полностью поверил во все доказательства моего предательства. По его лицу было видно, что у меня нет шансов. «Черт! Попаданец, хренов! Жил, как срал! Делал в пол дела, шагал в пол шага! Б...ь! Рвать надо было! Всех и вся! Бежать к цели так, чтобы брызги в стороны летели! И с Ваней не церемониться и Курбского с Адашевым валить... Я же столько знаю и столько мог сделать.... Б...ь, а-а-а-а-а!».
В это мгновение в мой локоть буквально вжали раскаленный конец кочерги. Мордастый Тихоня при этом довольно мычал, железом давая сильнее и сильнее. Видно было, что нравилась ему эта работа.
– А-а-а-а-а! – орал я, ошалев от боли и запаха паленой плоти. – А-а-а-а–а-а!
Тимоха же уже несет новую железяку, загнутый конец которой алеет сильнее прежнего, и ее тоже тычет в меня.
– А-а-а-а-а! – рвался я вперед, врезаясь грудью в веревки. – А-а-а-а! – опытный палач тут же затыкает мой рот продолговатой деревяшкой, искусанной в лохмотья другими бедолагами. – У-у-у! – я мог лишь мычать, что с обреченной яростью и стал делать. – У-у-у-у-у!
В какой–то момент, когда испытывать эту боль у меня больше не оставалось больше сил, я решил в очередной раз испытать свою удачу.
Я замычал, привлекая внимания тут же засуетившегося палача. Мордастый детина в кожаном переднике, вытерев потное лицо, угодливо повернулся в сторону наблюдавшего царя и князя Курбского, видимо выпрашивая новых указаний.
– Го...сударь, Христа ради, – выдохнул я изо всех сил, чтобы голос звучал громче. – Дай к иконе приложиться. Крещенным помереть хочу.
Сейчас, в момент нечеловеческой боли, я окончательно понял, что картину делает порталом не столько гениальное мастерство художника, сколько вкладываемые им в свое творение эмоции. Именно этот странный непознанный энергетический субстрат наделял картины Айвазовского, Брегеля, иконы неизвестного мастера удивительной силой, открывать переходы в другое время и место. Словом, я ошибался в самой основе своих поисков! Я мог вечно перебирать сотни и сотни картин, икон, рисунков, красивых, прекрасных в своей основе, но так ничего и не найти. Нужно было всего лишь найти того, кто рисовал, испытывая что-то очень необычное сильное…
– Я же, Ядыгар, тебя братом молодшим называл, а ты поганым иудошкй стал, – осунувшийся царь тяжело посмотрел на меня. – Исполню я твою просьбишку. Дам тобе приложиться к лику Богородицы, что прабабки моей еще была. Чай слышал про Софьюшку из славного императорского рода Палеологов. Знай, брате, – тяжело вздыхая, продолжал государь. – Самой последней императрицы Царьграда иконе приложишься… Эй, кто там? Несите.
Я обреченно кивнул. «А, Курбский, падла, лыбиться. Тоже списал меня». Князь, правда, был весьма доволен собой. Ухмылка то и дело появлялась на его губах, когда он останавливал на мне взгляд. «Знатно, ведь все подстроил. Складно и добротно. Здесь тебе и письма подметные состряпали, и следили за мной постоянно, и в вещах копались. Не-ет, здесь Курбский один не справился бы. Этому бы шашку и коня, да отправить на врага. Тут явно поработал кто–то поумнее и похитрее. Адашев, например…».
Вскоре, до нас донесся скрип петель открываемой двери, а потом и тяжелый шаркающий шаг того, кого послали за иконой.
Приподнявшись на веревках, я повернулся в сторону темной пасти коридора. Свет пары чадящих факелов туда не доставал, освещая лишь центр подвала. «Вот и все. Момент истины настал. Поглядим...».
Шаги становились все ближе и ближе. Шаркающие, сопровождаемые тяжелых каркающим дыханием, они словно метроном отмеряли последние секунды моей жизни. «Ну, ну, давай, покажись. А-а-а, Б...ь! Больно–то как!». От неуклюжего рывка что-то хрустнуло у меня в отбитых ребрах и нахлынула такая боль, что аж в глазах потемнело.
Когда я их открыл, то в нескольких шагах от себя едва разглядел сухонькую фигуру, седого как лунь, монашка, крепко прижимавшего к своей груди здоровенную деревянную коробку, оклад иконы. «Ничего не чувствую. Тогда ведь сразу почувствовал, а сейчас ничего... Совсем ничего. Только боль».
– Облегчи, душеньку, княже. Перед святым ликом, все поведай, – старичок, держа в скрюченных пальцах большой оклад с потемневшей от времени иконой, наклонился ко мне. – Не томи. Перед смертушкой облегчи душеньку. Как хотел государя жизни лишить? С кем о сем злодействе разговоры вел? Подручники твои кто...