Князь. Записки стукача
Шрифт:
Однако похождения кончились кроваво. Жена французского консула считалась здесь первой красавицей. Это был опаснейший женский тип – в прошлом шантанная певичка, натура яростная и страстная… Она вздумала сделать то, чего я боялся больше всего, – влюбилась в меня. Это оказалось очень обременительно. Куда бы я ни шел, передо мной возникала она. Я молил ее оставить меня в покое. Кончилось фарсом: консул приехал ко мне – умолял не бросать его жену, которую страстно любил. Но я не мог исполнить эту весьма неожиданную просьбу, я ее ненавидел…
Она все сделала по правилам – отправила мне письмо с проклятием и выбросилась из окна. Дома в Аделаиде
Так я бежал из Аделаиды.
Я жил в Сингапуре… Теперь я поклялся – никаких европейских дам. Мои прихоти удовлетворяла любовница-таиландка. Эту шестнадцатилетнюю красотку я купил у ее отца… Однажды мы купались вдвоем в моей огромной ванне, и мне захотелось покурить травку. Накурился и забыл о ней. Утром я обнаружил ее в ванной – она дрожала в остывшей холодной воде, но покинуть ванну без моего приказа не смела. Это и был мой идеал.
Иногда из России до меня долетали слухи о наших событиях – о войне с турками и о том, как мы чуть не взяли Константинополь, о том, что кто-то из революционеров опять стрелял в царя… И, читая, вспоминал стог сена, искаженное мукой наслаждения лицо девочки-женщины в грозовых сполохах…
И снова мучительно хотелось в Россию!
В Сингапуре есть мой любимый квартал. Здесь множество маленьких гостиниц и английских пабов. Они выстроились вдоль реки, напоминая Лондон, утонувший в пальмах и несусветной жаре. Я жил в одной из таких гостиниц – я ее купил и перестроил в жилище.
Это случилось в январе 1880 года. Солнце грело беспощадно, несмотря на вечернее время.
Ехать в карете было нестерпимо душно, я взял рикшу, и мы с моей таиландкой поехали на берег океана. За нами следовал мой крытый экипаж.
Я сидел на веранде ресторана. Напротив молча сидела моя восточная кукла.
Она могла не двигаться часами. Может быть, годами или веками. За это я ее тоже любил…
Океан дышал в темноте. Одетый в белый льняной костюм, я тоскливо глядел в наступившие сумерки. Прошел буддийский монах – в красном с голым плечом. Торопился в храм. В храме сидел, скрестив ноги, золотой Будда, которому я на всякий случай всегда оставлял на подносе золотые монеты…
Толпа японских матросов, толпа американских матросов… Они возвращались на корабли из борделей. Пароходы в гавани готовились ко сну…
Какой-то по счету день жизни заканчивался. Южные звезды горели на южном небе…
Я поражаюсь южному небу, особенно когда напиваюсь или много курю. Южный Крест… провал неба… оно опрокидывалось на меня. Ослепительно сверкало
– Ну, вот и свиделись, и опять за границей.
Боже мой! Черная Мадонна стояла у столика! Волосы горгоны Медузы и огромные глаза в пол-лица надвинулись. Она была продолжением южной ночи… Опрокинулась на меня вместе с Южным Крестом… Я был уверен, что все это – травка, что мне кажется, ведь я в последнее время иногда думал о ней… Точнее, о Соне и о ней… От травки, как всегда, двоилось, и я даже прикрыл один глаз… Но рядом с Мадонной трепетала еще одна Мадонна.
– Вы совсем плохи, – сказала она. И приказала моей таиландке: – Помогите мне.
Это «помогите» меня растрогало до пьяных слез. И я закричал в темноту любимую присказку моей няни:
– Ау! Подай голосочек через темный лесочек… Ау! – кричал я в океан. – Подай голосочек через темный лесочек!..
И видел наши тополя. Они качались надо мной.
В это время они волокли меня через залу к моему экипажу. Втроем мы, наверное, были великолепны – две восхитительные красавицы и посредине белокурая бестия – этакий русоволосый пьяный молодец Садко, не в меру богатый гость!
Помню, по дороге в экипаже она рассказывала о какой-то девушке, которая стреляла почему-то в задницу столичного градоначальника, и царский суд, чего-то испугавшись, ее оправдал…
Все это тогда казалось мне частью моего пьяного бреда, и я, помнится, все время хохотал.
А потом – безумная ночь, в которой она заставила принять участие несчастную таиландку. И все, что было со мной в Париже, показалось наивным и чистым. Но утром, усмехаясь, она сказала, что все это мне приснилось.
И повторила:
– Я не люблю красивых мужчин… И если бываю с ними, то лишь по делу.
За кофеем наконец-то внятно рассказала все, что произошло после моего отъезда…
Государь окончательно влюбился в молодую девицу. Но когда юная любовница Государя начала рожать детей, все испугались, всполошились…
Она еще что-то говорила, потом спросила с изумлением:
– Послушайте, по-моему, вы совсем не читали газеты? Вы что, действительно не знаете, что у нас происходит?
– Здесь не интересуются нашей безумной родиной и в газетах о нас ничего не пишут.
– С народничеством окончательно покончено, большинство наших вернулись в города. Перед возвращением была в деревне у одного из них. Он мне сказал: «Спасибо, что пришла. Такая здесь тоска! Вокруг крестьяне тупые. Хочется поговорить со «своим», книжку почитать – совсем одичал! Поверишь, вчера я обратился к печке и стал говорить с ней…» И все они вернулись бы в свои города мирно и тихо. Но нас начали хватать по деревням. Арестовали тысячи. И меня, и вашу Сонечку… Был невероятный процесс. Когда один из наших начал обличать царя, его лишили слова. В ответ мы трясли решетки, выкрикивали проклятия, Председатель суда объявил о закрытии заседания. Жандармы с саблями наголо выпроваживали нас из зала, а мы хохотали, вопили, публика металась по залу, дамы падали в обморок, защитники бегали за лекарствами, прокурор орал! Веселье! Меня и Сонечку осудили на каторжные работы. Но я… Вы догадались, друг мой… В меня влюбился жандармский полковник. Я ему велела не только дать мне бежать, но бежать с удобствами – в его карете…