Княжеский отпуск. Книга первая.
Шрифт:
– А он тябя не укусит? – спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.
– Не-а, не укусит.
– А он тябе пальцы клешнями не порвёт?
– Нет, не порвёт – он уже спит.
– А нам потом покажете? – не унималась маленькая тень.
– Да мы их сразу увидим – они же красные, – сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.
Первый голос сказал чуть громче:
– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.
Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.
– Бяжим, робята! – крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага. Кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась по каменным плитам в пруд.
Всё
Посидев ещё немного, он побрёл назад, к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо – всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто – с подносом, кто – с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев…
Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.
– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.
– Рады?
– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад – всё-таки столько лет здесь оставлено.
Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ребром ладони по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй.
Сергей Петрович отвернулся – ему опять сделалось тошно, и стал смотреть на сабли, развешанные на персидском ковре: пять простых, в воронёных ножнах, и две золотые.
Граф вытер рукавом мундира красные губы, указал на золотые сабли, висевшие в центре:
– «За храбрость» получил, одна даже с алмазами. Но это так – побрякушки: ты вон на те посмотри, – он показал пустым бокалом на простые стальные клинки. – Это мои «рабочие инструменты»: ими я и добывал победу русского оружия. А видишь, – тут он поставил бокал на столик, подошёл к ковру, вынул из чёрных ножен одну из сабель, – видишь маленькую зазубрину? Это всё от долгой «работы». Однажды, под Тарутином, когда мы мотали французов, как собаки тряпку, мой отряд случайно на них наткнулся. Они выскочили из леса, как черти из печки, человек пятнадцать их было. Все грязные, рваные, совершенно озверевшие, с пустыми ружьями, потому как ещё третьего дня мы у них отбили обозы с порохом. Со мной было человек пять – все на конях. Эти, значит, оборванцы с перекошенными рожами, – граф показал с какими именно, – взяли нас в кольцо. Я на Цезаре, коне моем, вырвался, и начал рубить направо и налево. Лучше, конечно же, направо, я, всё ж таки, правша, – с оживлением пояснил он, и сделал несколько энергичных рубящих движений крепкой рукой, в которой ещё была зажата сабля. Князь, стоявший в паре шагов, инстинктивно отшатнулся, видя, как граф разгорячился воспоминаниями о бое и красным вином.
– И Цезаря я нарочно так ставил, чтобы этих тварей картавых быстрее «сработать». Рублю, значит, этих доходяг, и тут одному пучеглазому так рубанул по шее! В общем, застрял он в шейном позвонке. Я думал – сразу вытащу, ан нет, смотрю, туго сидит, шельма. Пришлось с коня слезать. Освободил, значит, сабельку, вытер её об мундир того пучеглазого, и вижу вот эту щербину. Так и храню с нею.
Граф замолчал,
– А вообще, друг мой, все гусары хранят оружие бывшее в деле: кто пистолеты, кто сабли. У меня ещё не самая большая коллекция!
– У моего отца тоже две пики осталось, – сказал князь.
– Ну вот видишь – пики! – засмеялся граф, легко похлопывая Сергея Петровича по плечу.
Граф прошёлся по комнате и тут, будто что-то вспомнив, дёрнул за шнурок, висевший на стене около двуспальной кровати. Через минуту вошёл молодой худощавый парень.
– Так, Никифор: сабли все снять и в экипаж! Чуть не забыл про них, чёрт, за этими разговорами, – сказал он князю, коротко хохотнув при этом.
– Да, и золотые заверни отдельно – в бархат, – добавил он. Никифор, кивнув, вышел из комнаты. Граф подбежал к двери и крикнул ему вдогонку:
– Да позови Матрёну!
Глава 5
Граф расхаживал по комнате, меряя её широкими шагами и крутя чёрный смоляной ус. «Что-то опять пришло на память?» – подумал Сергей Петрович, наблюдая за ним. Сев в широкое мягкое кресло, подле «оружейного» ковра, князь спокойно спросил:
– Борис Борисыч, о чём задумались?
Граф присел в другое, стоявшее рядом, такое же кресло, и откинулся на широкую спинку.
– Да, понимаешь, – начал он, – тут у меня случай такой вышел. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. Уже собрались домой ворочаться, как вдруг видят – идёт старуха, будто слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала о себе рассказывать: идёт, мол, к каким-то монашьим камням, дескать, где-то в этих местах они и лежат. Потом она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую ещё не построили. В общем, не простая старуха. Мои, как заворожённые, слушали бы её и дальше, если б не стая ворон, которая своим карканьем вывела их из оцепенения. Они сказали, чтоб старуха шла с ними, ко мне, значит, в дом. Уже глубоким вечером привели они её сюда, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь – одежонка на ней плохонькая, да и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе.
А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, – граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, – слово офицера!
Он вновь откинулся на спинку кресла.
– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., – он хотел, было, продолжить, и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился – в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и стал снимать сабли.
– Ладно, – сказал через минуту граф, – ерунда всё это, чушь.
Он обратился к Никифору:
– Матрёну позвал?
– Сейчас, сказала, придёт: чаю попить хочет.
– Ну, пускай, пускай, – задумчиво сказал граф.
Сергей Петрович заметил резкую перемену в поведении графа: он молчал всё время, пока Никифор делал свою работу. Перед тем, как уложить оружие на пёстрое одеяло, Никифор вопросительно посмотрел на графа, как бы спрашивая, можно ли там укладывать, на что граф утвердительно кивнул. Никифор также неторопливо, развернул на широченной кровати красный, сажень на сажень, бархат, в который аккуратно замотал золотые сабли.