Княжий сын. Отцовское знамя
Шрифт:
– Я говорю правду, – попытавшись пожать плечами, ответил я. – Я не собираюсь лгать всем и себе только чтобы выиграть пару лишних месяцев жизни, пока меня не забьют надсмотрщики в Белгороде или Карловске. Смотря куда там меня продадут.
– В таком случае ты будешь казнен через повешение, как лжец и вор, – заключил судья, и снова ударил по колоколу. – Можешь высказать свое последнее желание.
Черт знает, кто выдумал этот дурацкий ритуал, но последнее желание разрешалось высказать даже самым отпетым разбойникам и убийцам. Не позволялось это только обвиненным
Многие осужденные начинали умолять о пощаде, валялись на колени, что обычно практически мгновенно пресекалось палачом. Но я не собирался доставлять своим мучителям такого удовольствия.
– Принесите кружку пива, – осипшим голосом попросил я. – Грустно помереть трезвым.
Судья посмотрел мне в глаза и понимающе усмехнулся. Пока отправят слугу до харчевни за углом, пока объяснят трактирщику про последнюю волю осужденного, пока принесут кувшин, пройдет не меньше пяти минут. Видимо, слуга закона решил, что я пытаюсь таким образом продлить себе жизнь.
И почему люди так часто считают себя самыми умными? Думают, что их единственное предположение обязательно окажется верным? Может быть, у меня на уме что-то совсем другое?
– Мы услышали твою волю, – он кивнул кому-то из прислужников.
Толпа зароптала. Они уже ждали, что вот-вот произойдет сокровенное, вот-вот осужденный лишится жизни. И то, что казнь отодвигалась, им совсем не понравилось.
Впрочем, делать им все равно было нечего, оставалось только ждать.
Я улыбнулся. Хоть в чем-то я сумел им насолить. Не так уж и плохо, верно?
Скоро слуга вернулся с большой глиняной кружкой и передал ее палачу. Естественно, ведь было очевидно, что сам взять ее в руки я не могу, и меня придется поить. Заплечных дел мастер поднес емкость к моим губам, только я не понимал, зачем он при этом разжал мне челюсти второй рукой, будто меня надо было поить насильно, а не я сам попросил пива.
Хмельной напиток оказался горьким и теплым, выдохшимся, почти без пены. Похоже, что скряга-трактирщик налил его с самого дна почти пустого бочонка. Ну да, смертнику ведь и такое сгодится.
И пока я пил, я думал о том, стоило ли оно все этого? Ведь, если бы я не согласился тогда отправиться в путь вместе со старым солдатом, то сейчас спокойно пил бы гораздо более вкусное пиво в харчевне Васильевского села. Да и судьба старика наверняка сложилась бы гораздо удачнее.
С другой стороны, не было бы тогда у меня своей верной дружины, я никогда не почувствовал бы упоения сечи и не услышал музыки боя, никогда не поучаствовал бы в конной сшибке… Никто никогда не назвал бы меня князем, а плачущие от благодарности селяне не падали бы на колени и не клялись в своей вечной верности, не называли бы заступником и спасителем…
Ну, моя жизнь оказалась хоть и короткой, но достаточно насыщенной. Поэтому я решил, что жалеть о чем-то нет резона. Да и какой смысл, все равно
Тем не менее, я выхлебал поднесенную кружку до дна, хоть не меньше половины и вылилось по моему лицу, вымочив робу. Палач передал емкость слуге, понимающе кивнул мне, схватился за кожаный шнурок на шее и резким движением сорвал деревянный нательный крест. Аккуратно, будто извиняясь, сложил и сунул в единственный нагрудный карман на моем одеянии.
Какая разница, все равно хоронить меня собирались на холме за городом, рядом с другими осужденными преступникам. Да и христианство тут было не в чести. Хоть моих братьев по вере и не преследовали в открытую, но сильно недолюбливали.
Он обошел меня, и уже через секунду на мои плечи легка крепкая конопляная веревка. Здравствуй, подруга. Скольких ты уже лишила жизни? Вот пришел и мой черед.
Если веревка рвалась, то осужденного отпускали. Тоже проверка своего рода. Только вот случалось это один раз на тысячу, и дело было вовсе не во вмешательстве местного божка, а в обычной нерадивости палача, забывшего сменить перетершееся орудие казни.
Петля затянулась, плотно обхватив мою шею.
Интересно, примет ли мою душу Господь? Пустят ли меня привратники в рай? Или низвергнут в Геенну огненную, где я буду страдать до конца времен? Тем более, что умру я без исповеди и без покаяния… Но ведь не исповедоваться же мне жрецу местного лже-божка?
И тогда я решил, что по крайней мере, могу помолиться.
– Отче наш, сущий на небесах, – заговорил я.
Сапоги палача глухо бухали по доскам эшафота. Здесь рычагам и люкам предпочитали обычную систему из блоков. Палач крутил колесо, медленно подтягивая веревку вверх. Наверное, будет очень больно, когда она передавит мне горло. Жаль, что здесь не люк, как в Орле, там раз – и сломалась шея. Быстро и, наверное, почти безболезненно.
– Да святится имя Твое, – продолжал я. – Да приидет царствие Твое.
Меня потянуло вверх. Медленно, почти нежно. Касания веревки напоминали об объятиях матери, но мама умерла больше года назад, там в Васильевском селе. Ее задрал волкулак, а я ничего не смог сделать.
Думаю, сейчас, я бы справился с чудовищем, но что толку об этом рассуждать?
– Да будет воля Твоя и на земле, как на небе.
Конструкция скрипела под моим весом, но я все еще мог стоять, правда, лишь опершись носками. Хотелось вытянуть руки в стороны, чтобы проще было удерживать равновесие, но проволока больно впивалась в запястья. Хотя сейчас почему-то боль почти не ощущалась.
– Хлеб наш насущный дай нам на сей день, – прохрипел я. – И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.
Меня подтянуло еще выше, ноги оторвались от досок помоста, на котором стояла виселица. Вот и все? Что сейчас будет? Увижу ли я небесные врата и ангелов? Почувствую ли, как душа отделяется от тела, или просто приду в себя позже, в другом месте?
– И не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого, – уже не проговорил, а пробулькал я, пытаясь втянуть в себя воздух. В глазах потемнело.