Княжий удел
Шрифт:
— Никуда я не уйду, Мария, — пообещал Василий. — Здесь останусь.
— Корнилий! — позвал игумен послушника.
— Здесь я, игумен! — В дверном проеме появилась голова будущего монаха.
— Зови монахов. Да куда ты! — вскричал игумен вслед исчезнувшему послушнику. — Не всех ведь сразу! Зови Нестера, и Захарий пусть будет. Да поспешай!
Подошли монахи. Лица бесстрастные. Разве существовало на свете что-то такое, что могло удивить их?
— Княгиня рожает, — объяснил игумен, — помочь ей надо. — Оборотившись к Марии, отец Трифон ласково продолжал: —
Словно послушавшись старца, княгиня громко закричала, и совсем скоро игумен Трифон держал на руках ребенка.
— Кто? — услышав писк, спросил Василий.
— С сыном тебя, государь! С сыном! — радостно отвечал Трифон. — Как назвать думаешь?
Василий размышлял только миг, а потом уверенно проговорил, нахмурив брови:
— Георгием.
Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьем, и согласился:
— Ладное имя.
Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копье поднять.
Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:
— Сына дайте мне подержать. Какой он?
Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи — словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятие грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошел дальше.
Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль — вот и вся еда. «Водицы бы, — подумал монах. — Идти до нее далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь».
Монах ел неторопливо, тщательно пережевывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.
В полуверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и веселый смех девок. А едва стемнеет, молодежь, прячась от пристального родительского глаза, уйдет далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.
Монах отломил еще кусок, подержал его на ладони и бросил в траву; сам поел, пускай и Божья тварь отведает.
Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.
Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдет своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.
Доспехи на всадниках были крепкими,
Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. «И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви».
Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца еще не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.
В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку — боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.
— Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! — крикнул Прошка, поигрывая саблей.
— Куда вы едете, добрые люди? — полюбопытствовал смиренно монах.
— Василия Васильевича едем из полона выручать.
— Как так?! — подивился монах. — Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.
— Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? — остановил Прошка коня.
— Он сам и сказал, — отвечал монах, — когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.
— Вот как! — все более дивился Прошка. — Стало быть, его в Угличе нет?
— Как же это вы пошли воевать, не зная кого? — в свою очередь удивился монах.
— Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь еще, старец?
— Все, кажись. — И, подумав, добавил: — Бояре к нему со всей Руси съезжаются… А еще женка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает… Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.
— Как же она родила? Неужто монахи посмели ее тела коснуться?
— Куда же денешься? Трифон сначала очистительную молитву прочитал, а потом и бабы посмел коснуться. Так и принял чадо на руки. Он же и крестным отцом стал. Но только князь в монастыре не задержался, сразу в Тверь уехал, к великому князю Борису Александровичу, помощи просить против Дмитрия Юрьевича.
— Ведь не ладил же он с тверским князем?
— Не ладил, — согласился монах, — только Борис Александрович протянутую руку не отстранил, пожелал свою дочь видеть обрученной со старшим сыном Василия, тогда, говорит, и дружиной тебе помогу.