Княжна Джаваха
Шрифт:
– Много оружия?
– А нукеров много?
Я еле успевала отвечать на вопросы молодых татарок.
– О, как бы я хотела, волею Аллаха, быть на месте Бэллы! – искренне воскликнула миловидная розовенькая Салеме, всплеснув руками.
– Что она говорит? – спросил Юлико, который не понимал языка лезгинов.
Я перевела ему слова девушки.
– Есть чему завидовать! – презрительно сказал он. – Вот у бабушки моей в Тифлисе действительно несметные богатства. У нас там дом в три этажа, сплошь засыпанный разными драгоценностями! Мы ели на золотых блюдах, а за одну только рукоятку дедушкиного кинжала можно получить целый миллион
45
Тум'aн – 10 царских рублей.
– Вино запрещено Кораном [46] , – вмешалась Зара, прерывая вранье моего кузена.
– Грузинам оно не запрещено. Только глупые магометане могут верить подобным запретам.
– Не смей оскорблять веру наших отцов! – крикнула Зара, и глаза ее загорелись злыми огоньками.
– Кто смеет говорить это мне, князю Юлико Джавахе? – ответил он и надменно обвел маленькими мышиными глазками собрание девушек.
– Перестань, Юлико, – шепнула я ему, – перестань, это может дурно кончиться для тебя!
46
Кор'aн – священная книга мусульман, собрание проповедей, обрядовых и юридических установлений, молитв, назидательных рассказов, притч (ар.).
– Да как же она смеет так относиться ко мне, природному грузинскому князю!
– Да какой ты князь! – недобро рассмеялась Зара. – Разве такие князья бывают? Вот наиб – князь… видный, высокий, усы в палец, глаза как у орла… А ты маленький, потешный, точно безрогий горный козел с переломанными ногами.
И все три девушки, довольные остротой подруги, залились громким бесцеремонным смехом.
Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто родовитая гордость, не позволяющая оскорблять в моем присутствии члена семьи Джаваха, но, не отдавая себе отчета, я близко подошла к Заре и крикнула ей, заглушая ее обидный смех:
– Стыдись, Зара! Или в лезгинском ауле забыли обычаи гостеприимства Дагестанской страны?
Зара вся вспыхнула и смерила меня взглядом. На минуту воцарилось молчание. Потом она подхватила со злым смехом:
– А ты чего заступаешься за этого ощипанного козленка?… Или он уделяет тебе от своего богатства? Или ты служишь унаиткой [47] в сакле его бабки?
Это было уже слишком… Моя рука невольно схватилась за рукоятку кинжала, висевшего на поясе. Однако я сдержалась и, чувствуя, как бледнею от оскорбленной гордости и гнева, твердо произнесла:
47
Унаитка – крепостная служанка, рабыня.
– Знай, что никогда ничем нельзя подкупить княжну Нину Джаваху!
– Княжну Нину Джаваху, – как эхо повторил за мною чей-то голос.
Живо обернувшись, я увидела маленького сгорбленного желтого
– Это мулла… – шепнула мне Еме.
И все девушки разом встрепенулись и опустили головы в знак уважения к его священной особе.
Мулла приблизился.
Я не без тайного волнения смотрела на заклятого врага моего отца, на человека, громившего мою мать за то, что она перешла в христианскую веру, несмотря на его запрещение.
– Приблизься, христианская девушка… – чуть внятным от старости голосом произнес мулла.
Я подошла к нему не без тайного волнения и смело взглянула в его глаза.
– Хороший, открытый взгляд… – произнес он, кладя мне на лоб свою тяжелую руку. – Да останется он, волею Аллаха, таким же честным и правдивым на всю жизнь… Благодаренье Аллаху и Пророку, что милосердие их не отвернулось от дочери той, которая преступила их священные законы… А ты, Леила-Зара, – обратился он к девушке, – забыла, должно быть, что гость должен быть принят в нашем ауле, как посол великого Аллаха!
И, сказав это, он кивнул мне едва заметно головою и пошел, опираясь на палку.
Когда вечером я спросила дедушку Магомета, что значит эта любезность старого муллы, он сказал тихим, грустным голосом:
– Я говорил, дитя мое, с муллою. Он слышал твой разговор и остался доволен твоими мудрыми речами в споре с нашими девушками. Он нашел в тебе большое сходство с твоею матерью, которую очень любил за набожную кротость в ее раннем детстве. Ради твоих честных, открытых глазок и твоего мудрого сердечка простил он моей дорогой Марием… Много грехов отпускается той матери, которая сумела сделать своего ребенка таким, как ты, моя внучка-джаным, моя горная козочка, моя ясная звездочка с восточного неба!
И целый поток ласкательных слов полился из уст деда, и казалось, никогда еще не была так дорога ему его маленькая внучка Нина!
В тот же вечер мы уехали. Все население Бестуди высыпало нас провожать. Бек-наиб дал нам двух нукеров в провожатые, но Абрек смело заявил, что дорога спокойна и что на нем одном лежит забота доставить маленькую княжну и княжича его начальнику.
– Прощай, деда, прощай, милый! – еще раз обняла я старика на пороге сакли и вскочила в коляску между Анной и Юлико.
– Прощай, милая пташка из садов Магомета! – ласково ответил дед, и коляска затряслась по кривым улицам аула.
Из поместья бека Израила нам навстречу неслись два всадника, сверкая в лучах заходящего солнца серебряными рукоятками поясного оружия. Когда они приблизились, мы узнали в них Бэллу и Израила.
– Прощай, джаночка, не могла не проводить тебя.
И, свесившись со своего расшитого шелками и золотом седла, Бэлла звонко чмокнула меня в обе щеки.
– Бэлла, душечка, спасибо!
– Чего спасибо! Не тебе радость – мне радость, – быстро затараторила она по своему обыкновению. – Говорю сегодня Израилу – едем: Нина уезжает, проводим на конях… Он боится… коней взять из табуна боится без отцова спросу… «Ну я возьму», – говорю… И взяла… Чего бояться… не укусит отец…
И оба звонко расхохотались, сами не зная чему – тому ли, что отец их не может кусаться, или что оба они молоды, счастливы и что вся жизнь улыбается им, как интересная сказка с чудесным началом.
Они долго провожали нас… Солнце уже село, когда Бэлла еще раз обняла меня и погнала лошадь назад.