Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
Митрополита Гермогена гнали в изначальное место, Казань, довольно медленно. Вначале весенние дороги ещё не установились и на них властвовала распутица. А потом, как князь Иван Шуйский догнал Гермогена да с приставами поякшался, и вовсе движение замерло. Они миролюбиво приняли предложение князя Ивана не гнать митрополита в Казань, но и в Москву с ним не хотели тайно возвращаться. Нашли согласие затаиться в Суздале. И все поселились в Покровском монастыре. С Гермогеном была малая свита: Сильвестр и Катерина с малолетней Ксюшей. Сильвестр недолго был в компании князя Ивана. Лишь только миновали московские заставы, как он умчал вперёд. А в Троице-Сергиевой
В то памятное утро Благовещения, после того как Катерина избавилась с помощью святых заступников от царя и его стражей, поздним вечером она вернулась в свой дом. Поздним вечером её перевёз через Москву-реку лодочник, он же звонарь из церкви, что стояла на Воробьёвых горах.
Лодочника подмывало спросить Катерину, не её ли минувшим утром вознесли архангелы. Да остерёгся: зачем о запретном спрашивать? Коль видел, так и верь своим глазам.
Как пристали к берегу, Катерина щедро расплатилась с лодочником и попросила его провопить до дому, тайно осмотреть его, не сидят ли в нём рынды самозванца. Потом попросила лодочника присматривать за домом и плату положила. Сама собрала дорогое узорочье, паволоки, запрягла бахмута в возок, закрыла дом на замки и покинула Москву. Всё это случилось в тот час, когда первопрестольная ещё судила-рядила о вознесении ясновидицы. Знала Катерина, что народ назовёт её крылатой, как назвал Святую Серафиму. Да ясновидица не смущалась. Она и без архангелов могла вознестись. Но для этого ей нужно было видеть край своей Судьбы. Пока он лежал далеко, за чертой окоёма. А у Катерины было много дел на земле, и самое важное она исполняла в эти дни после Благовещения. Она уезжала в Суздаль, дабы предупредить митрополита Гермогена о надвигающихся грозных событиях.
Однако митрополит уже всё знал от Сильвестра. И начальный день, 17 мая, они помнили. И думали к этому дню вернуться в Москву. Одного они пока не знали, того, что князь Василий послал за ними своего второго гонца. Да все разно способствовали тому, чтобы князь Василий Шуйский одолел самозванца в назначенный день.
Суздаль — город монастырский, всегда был отзывчив на ратные дела во имя Отчизны. И теперь из него по воле Гермогена уходили в ночь поодиночке и группами чёрные воины. И первыми ушли монахи Кириллова монастыря, за ними — Воскресенского, ещё Покровского. Так и пошло ночь за ночью. А в пути к суздальцам примыкали монахи других обителей, что стояли вдоль Московского тракта. И к Москве в середине мая подошла уже немалая рать подвижников.
И каждый раз, отправляя в путь иноков, Гермоген давал им напутствие:
— Вам, дети мои, пришёл час встать за честь православной веры. Идите в Москву, селитесь моим словом в монастырях, ждите набатного колокола. И по его зову изгоните из Кремля поганых иезуитов-еретиков, ляхов и литовцев. Нет места на патриаршем престоле и отступнику от православной веры Игнатию. Угождая еретикам латинской веры, он привёл в соборную церковь Пресвятой Богородицы католичку Марину. Святыни же крещением, совершенным христианского закона, не крестил её, но токмо единым святым миром помазал и потом венчал с тем расстригою и обоим сим врагам Божиим, расстриге и Марине, подавал просвиры — тело Христово и вино — кровь Христову... — И Гермоген сурово продолжал: — Его же, Игнатия, за таковую вину священноначалия пред великой святой церковью российской, яко презревшего законы, от престола и сиятельства по правилам святым отринуть!
— Отринуть! — восклицали монахи. Да запахнув рясу и подпоясавшись вервием, забросив за спину суму с караваем, полученным у келаря в хлебодарне, с луком да солью, уходили в ночь-полночь из Суздаля на запад.
Проводив последнего ополченца-добровольника,
— Владыко Гермоген, князь-батюшка Василий Иванович зовёт тебя поспешать в Москву.
Гермоген стал расспрашивать дворового парня Шуйских, как там в Москве, но он мало что знал и добавил к сказанному одно:
— Край тебе быть шестнадцатого на Тимофея-кислые-щи.
Приставы, отдохнувшие и отъевшиеся на вольных монастырских хлебах, не хотели отпускать Гермогена. Вольничали потому, что князь Иван Шуйский днём раньше умчал в Москву. Да Гермоген попросил настоятеля Покровского монастыря поместить их в глухие стены и поставить к ним Кустодиев.
— А как Москва освободится от еретиков, выпусти их на волю, накажи, дабы шли к жёнам и детям.
Утром в день Еремея-запрягальника Гермоген помолился с особым усердием, призывая Всевышнего помогать всем пахарям, которые выезжали в поле сеять хлеб. Сильвестр тоже молил Бога о помощи, но просил её Гермогену, Катерине и себе — всем им время приготовило тяжёлые испытания, и без Божьей помощи их не одолеешь.
— А то чего доброго и в путь не соберёмся, — заметил он.
— Ан нет, дети, нам пора выезжать. Край пришёл, — сказал Гермоген после утренней трапезы. — Да считайте, чтобы на подворье Шумских нам быть в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая. Да чтобы с помощью святых Бориса и Глеба поразмыслить над главным действом во благо России.
У Сильвестра был свой расчёт. И он сказал Гермогену: — Отче владыко, ты собирайся, как Бог велит, а я поспешу наперёд, дабы дорогу высмотреть.
— Благословляю, сын мой, — ответил митрополит.
Сильвестр простился с Ксюшей и Катериной, наказал ей:
— Смотри за нашим отцом. Да пусть Кустодиев возьмёт в монастыре в дорогу.
Спустя, может быть, четверть часа Сильвестр покинул Суздаль, выехал на Московский тракт и погнал своего неутомимого коня. Он зорко смотрел и вперёд и по сторонам, дабы не нарваться на какую-либо заставу. Но в суздальском ополье было чисто и безлюдно. Сильвестр подумал, что заставы возникнут близ Троице-Сергиевой лавры, но знал, что там их легко обойти по лесным тропам.
Вскоре же и Гермоген тронулся в путь. И было угодно Всевышнему, чтобы на его пути не возникли никакие преграды и препоны. И в ночь соловьиного праздника, накануне Барыш-дня Сильвестр встретил Гермогена и Катерину близ Сретенских ворот перед въездом в Белый город. Стражники открыли ворота без помех. А причиной ноне было то, что Москва гуляла в честь прибытия послов польского короля Сигизмунда, вельможных панов Гонсевского и Оленицкого со свитою. Оно с чего бы москвитянам гулять, но стражи самозванца повсюду были беспечны и пьяны. Перепадало им оттого, что в Кремле всё ещё продолжался свадебный пир в честь царя и царицы. Балы возникали то в одном дворце Кремля, то в другом, то выплёскивались на кремлёвский двор. Уже неделю царица не знала устали от танцев с польскими кавалерами, потому как была в родной стихии и это её радовало. Она только успевала менять платья и, сменив дюжину русских нарядов, вновь вырядилась во французские лифы и фижмы.
Царь развлекал послов. При них он приглашал во дворец польских солдат, угощал их вином и сам пил с ними за своё и за их здоровье. Ради послов Лжедмитрий вырядился в польский костюм. А когда наступил пир в честь Гонсевского и Оленицкого, то из русских вельмож на него были приглашены только дьяк Афанасий Власьев и князь Рубец-Мосальский. Да и то лишь для того, чтобы они выискивали среди стрельцов кулачных бойцов, коих приводили к секретарю Лжедмитрия Яну Бучинскому. Он их осматривал, как лошадей на торгу, и допускал или не допускал к бою.