Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду
Шрифт:
— А ну показывай, что у тебя на трапезу приготовлено! Да говори, зачем утром на Воробьёвы горы поднималась!
— Любый мой, чем я тебе досадила, чем не угодила? — спросила. — На Воробьёвых я ноне не была, а брашно твоё любимое в печи.
— Господи, и она ещё ужом вьётся! — пуще прежнего взорвался Сильвестр. — Эх, Катерина, Катерина! Змея ты и есть, в день Исаакия на свадьбу ползущая. Сколько лет миновало, а князь Фёдор Романов всё тебе мил, всё лелеешь его. Так ведь нет же князя, есть монах Филарет! Монах, не боле! — зло кричал Сильвестр, бегая из угла в угол по горнице. Да вдруг
Тут уж Катерина Ксюшу заслонила. И посмотрела на мужа гневно.
— Господь с тобой! Остудись!
— Да како же смеет дитя своего кровного в стыд вводить?!
— Заступница! Да не против батюшки, а зла поборительница. — И Катерина взяла девочку на руки.
Сильвестр ещё не остыл от негодования на Ксюшу и Катерину. А они смотрели на него ласково и непорочно. Лед в его душе растаял, гнев улетучился, и он глянул на них мягко. Увидел, что Ксюша к нему тянется, взял её на руки, к груди прижал.
— Ишь, какие вы голубицы у меня. Да того не знаете, что дедушке нашему худо, что возникли козни сатанинские на его пути.
— Ты голоден, любый, брашно ждёт тебя. — Катерина смотрела на мужа внимательно, а чтобы успокоить, сказала: — За батюшку Гермогена не болей. Вместе помолимся и беду отвратим.
Как не поверить Катерине, многажды показавшей мудрость и силу свою. Но Сильвестр хотел знать сей же час то, что будет с его любезным поборником по православной истинной христианской вере, твёрдым адамантом и стоятелем против врагов.
— Козней не терпит он, да не ведает, как против них бороться. И потому не молиться нужно, а злочинцев изводить!
— Да полно, любый. Ты что-то рьяный стал. Отче владыко и сам никогда низостью врагов не брал. Будем ли мы изводить их супротив его естества? Идём же, я тебя попотчую. — И ушла в кухню-трапезную, где стояла большая русская печь. Она подавала на стол блюда, сама продолжала разговор: — Царю-батюшке Романов на дух не нужен. Не духовник государю Филарет, а супротивник. И остатнее слово за государем, кому быть первосвятителем всея Руси. А по-другому и не быть.
— Эка баба несведая! — воскликнул в сердцах Сильвестр. — Ноне за боярской Думой сила и власть! А царь — при ней!
— Нутра ты Васильева не знаешь, любый. Он же Шубник. Где в лисьей шубе под плисом покажется, а где и в волчьей нагольной явится. Он и рыбы наловит, и ножек не замочит.
— Ой, Катерина, у тебя на всё ответ есть. Выходит, вскую хлопочем? Нет, сие не по мне!
— Ан не так. Ничто попусту не пропадает. — Катерина взяла у Сильвестра с рук Ксюшу, села напротив.
— Тебя послушать, так всё гладко бежит, — не успокаивался он.
— Всевышний видит, кому дать, у кого взять. Ты вот про чёрный сговор баял тыдень назад.
— И посохом стукнет об пол государь, когда придёт час своё последнее слово сказать, — поднося Сильвестру ковш с медовухой, продолжала Катерина.
Так всё и было.
На заседании боярской Думы царь Василий повёл себя как отважный воитель за правду, спасающий Русь от раздоров. Когда дьяк зачитал имена заговорщиков и назвал среди них первыми Петра Шереметева, Михаила Нагих, а с ними князя Ивана Хворостинина и царя Симеона Бекбулатовича, действующих в пользу князя Фёдора Мстиславского, кому думали корону отдать, Василий Шуйский властно стукнул посохом об пол и гневно сказал:
— Простить сей грех великий и злочинство не могу! Но крови не жаждаю! И потому повелеваю зачинщиков подвергнуть торговой казни. Ещё Михайлу Нагих лишаю титула конюшего, коим жаловал его самозванец, Ивана же Хворостинина повелеваю заточить в монастырь под строгий надзор. А крайнего Ивана Черкасского отставляю от дел и дворца.
Царь Василий проявил к заговорщикам милость и мягкость, но наказал всех. На том же собрании Думы он отменил её решение об избрании на патриаршество Филарета Романова.
— Государи всея Руси никогда не исповедовались супротивникам. И потому не быть Филарету первосвятителем. — Голос царя был тих, но твёрд, и сие поняли архиереи и думные бояре, дьяки — все, кто чинно сидел в Грановитой палате.
И как только Филарет вернулся из Углича, брат Иван сказал ему о царской немилости:
— Царь Василий не желает тебя видеть первосвятителем.
Филарет принял весть мужественно:
— Не сожалею, что не быть мне патриархом при Шуйском, потому как знаю, что неугоден ему. Давно мы с ним недруги, с той поры, как в Думе рядом сидели. Потому, братец, не буду засиживаться в Москве и ждать новых напастей.
Так Филарет и поступил, укатил в Ростов Великий, занял своё место в епархии.
Все эти события накатывались волнами, и, каждое из них становилось известно Гермогену, хотя он весь июнь жил затворником. За всё это время он только на один час покинул подворье, чтобы благословить Пафнутия в сан возведения в митрополиты. Гермоген не внял просьбе Пафнутия, чтобы встретить у заставы делегацию из Углича, доставившую в Москву мощи царевича Дмитрия. Понимал, что нужно бы принять участие в торжестве посвящения Дмитрия в святые, но не хотел встречи с митрополитом Филаретом. И ещё причина была — может, самая серьёзная: не желал Гермоген видеть лживую Москву. А она, по его мнению, была такой в те дни.