Кочубей
Шрифт:
— Вам приказано, товарищ комбриг, и вы должны выполнить, — напряженно глядя на вызванного, отрезал Северин.
Комбриг не думал повторять приказания. Он попросил:
— Сделайте тогда письменное распоряжение.
— Пожалуйста, — передернулся наштарм двенадцать.
И машинистка, зевая и потирая желтые виски, отстукала бумажку:
«163 22 II 1919 г.
Командиру 3-й бригады особой кавалерийской дивизии.
С получением сего немедленно отправиться в с. Михай-ловское, принять на себя командование всем гарнизоном Михайловки и встретить банду Кочубея огнем
Для чего выставить 4 орудия артиллерии, выслать в разведку конницу или артиллеристов, взять в свое распоряжение 3-й Петроградский кавалерийский полк и подчинить себе 77 человек коммунистов. Также воспользоваться имеющимися пулеметами. Зарядов и патронов не жалеть.
Иметь связь с Яндыками и летучей почтой обо всем доносить».
Машинистка подняла бледные, безразличные глаза:
— Товарищ Северин, кто подписывать будет, вы один?
Северин задержал взгляд на присутствующих, быстро, не поворачиваясь, кинул:
— Поставьте подпись; «Реввоенсовет двенадцать», мою…
Приняв бумагу, комбриг внимательно прочитал ее и попросил поставить печать. Северин, вырвав приказ, пришлепнул круглую печать Реввоенсовета двенадцатой армии.
— Можете выполнять приказ.
Комбриг круто повернулся и ушел.
Ночью из Астрахани выступили по боевой тревоге дагестанцы третьей бригады.
Сверкавшая выстрелами линия Яндыки-Промысловка затихла. Бойцы Дагестанской бригады подняли головы в недоумении. Все было тихо и спокойно.
К Кочубею скакали сотенные командиры. Просили развернуть знамя для боя. По широкой огненной дороге, расшвыривая все на пути, сотни, мол, проскачут до Царицына и Москвы.
Зайчик рвался вперед, ржал, почуяв за далекими дымками рыбачьих сел фураж и пресную воду. Володька тревожно поглядывал на комбрига: поймав его пустой взор, хотел что-то сказать горячее, утешительное, но комбриг, его боевой отец, отворачивался, будто не узнавая Володьку.
Выехал перед фронтом сотен Кочубей.
— Не может бригада рубать своих же братов, — сказал он. — Подымем руку, и проклянет нас племя наше, як предателей и палачей. Хай остается бригада, а я прорвусь к товарищу Ленину, расскажу ему всю правду…
Троекратно поцеловал перед фронтом комбриг бригадное знамя и взял с собой.
Героическая бригада Кочубея разоружалась, не сделав ни одного выстрела против обманутых изменниками красноармейцев, снимая с горькими слезами драгоценное оружие, клинки, пронесшие славу багряного знамени. Горели костры; свалившись в песок, спали затрепанные боями и маршами кони.
— Нас не пустили дальше…
— Нас разоружили и думают расформировать.
— Неужели про это знает товарищ Ленин и не пооткручивает он черным воронам головы?
— Подался батько до самого Ленина и привезет от него грамоту на вечную славу бригаде и на вечный позор черной корысти, — сказал Пелипенко.
Шипели костры. Тяжко было на душе у бойцов.
— Де ж батько? — покачиваясь, спрашивали друг у друга кочубеевцы, и никли их чубатые, освистанные сабельным свистом головы.
— Где ж сейчас наш командир бригады?
XXXVII
С опустошенной
Штандарт крыльями птицы колотился по ветру в руках Игната. Кочубей держал путь на Царицын снова через дикую пустыню, лишенную воды, фуража и даже одиноких хатонов [23] . Кочубей вез в сердце своем кипучее слово только самому товарищу Ленину или его сподвижникам, защищающим красный Царицын.
23
Xатоны — сёла.
— Прорвусь к товарищу Ленину, расскажу ему всю правду, поймет меня товарищ Ленин, — шептал Кочубей, и во взоре его горела неугасимая надежда на Ленина, взлелеянная всей кочубеевской жизнью. — Я расскажу ему про все, про черную измену, про полковников, засевших в штабах… Я скажу товарищу Ленину: возьми вот эту шашку Кочубея и, если не прав я, отсеки мне голову. Я не сдал шашки изменнику Северину и привез ее тебе, дорогой товарищ Ленин. А раз правый я, сидай на коня, и подадимся быстрее ветра сводить со свету кадетскую погань…
Опасна пустыня в такое время года, и далек, очень далек путь до Царицына. Изморились кони, пошатывались, лишенные фуража и воды. Все сокращал и сокращал Рой щупальца разведки, пока не вобрала кошачья лапа охранения цепкие свои когти. Отряд целиком шел в ядре, ведя лошадей в поводу. Ночью, посоветовавшись у трескучего костра из колючки, решили отделить половину отряда и направить в глубокую разведку.
Кочубей положил обе руки на плечи Батышева и долго глядел в лицо его, точно навеки прощался с этим близким человеком.
— Ну, што ж, Батыш, все труды, труды… нет роздыху, га?
— На коне да под конем — труды невеликие, — улыбнулся Батышев.
— Ну-ка, вытягни шашку. — Кочубей опустил руки. — Шо там вырезано?
— «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай», — наизусть прочитал Батышев, так как клинок, вынутый из ножен, сразу запотел и на ребрах засахарился инеем.
— Добре, добре, — качнул головой Кочубей. — Ну, спрячь, — комбриг согнулся. — Даю тебе самых быстрых коней. Поезжай на Царицын. Сроку — двое суток. Туда и на возврат… Понял?
Батышев, оправив на шее башлык, отер губы тыльной стороной кисти.
— Попрощаемся, Ваня!
— Дурной знак, Микола. Но… была не была… Обметаемые снегом, на бесконечной снежно-бугристой равнине обнялись два боевых друга.
Батышев вскочил на коня и пропал на хмуром северо-западе во главе сотни. Больше не видел Кочубей Батышева. Вероятно, закрыт путь на Царицын.
К Кочубею опять возвратился тиф, но крепился комбриг и отдал приказ:
— Начальник штаба, нет Батыша, вертай на Святой Крест. Подадимся в прикумские камыши. Гукнет снова Ваня Кочубей, и слетятся к ему хлопцы. Порубаем еще кадетов немало… Як ты думаешь, начальник штаба?