Кочующая роза
Шрифт:
— Ну что, решились?
— Мне ведь нечего терять, как ни странно. Через день начнется мой отпуск. Как-то нужно его провести?
— И прекрасно. Проведем его вместе. Чем вы рискуете? Ровно через месяц расстанемся, и нас разнесут самолеты. Будто вовек не встречались… Как вас зовут?
— Людмила…
Оркестр опять играет. Инструменты мне кажутся начищенной старинной посудой — расписными блюдами, медными кубками и рогами. Она поет среди них, платье ее развевается. Она удаляется от меня на длину светового луча. А я гонюсь за ней в самолете.
Она мелькнула глубоко
Она поет на эстраде. Глазам моим горячо и ярко.
Конечно, я не думал, что делаю и куда ее повезу. Только месяц один, и расстанемся.
Потом мы сидели на холодной скамейке под голым, набухающим деревом. Перед нами высился штык обелиска с бронзовым двуглавым орлом, нацелившим на две стороны заостренные змеиные шеи. Ермак в доспехах и шлеме выглядывал из круглой ниши, как из люка броневика. Ангара черной слюдяной толщей валила и сыпалась, словно с горы. Невидимые байкальские льды овевали нас холодом, и на той стороне реки грохотал транссибирский состав.
Я поцеловал обращенное к небу лицо Людмилы…
Утром в гулком, пустынном холле гостиницы, дожидаясь машины, я смотрел, как кашляют и хохочут два старика американца со склеротическими, лиловатыми лицами, в легких, с отливом пальто, подбитых пушистым мехом. Они тыкали пальцами в витрину лотка с сувенирами, где пестрели медяшки, березки, плюшевые, олицетворяющие Сибирь медведи. Портье таскал их округлые, как бочонки, опоясанные обручами чемоданы, складывал в черную «Чайку». Я слышал, как он, отирая пот, отдуваясь, сказал лифтерше:
— Президенты угля и стали… Ты пойди титан вскипяти. Чайку попьем.
Я увидел ее под часами, висящими на гнутом, витом кронштейне. И был почти удивлен тому, что она пришла. Стояла на краю тротуара, гладко, строго причесанная, держа в руках белую шапочку и полосатую спортивную сумку, в красных туфельках с тонким, охватывающим щиколотку ремешком. Она была непохожа на ту, которая вчера, в вечернем платье, с подведенными глазами, пела на эстраде.
Я смотрел на нее, радуясь ее легкой, веселой поступи.
— Вас отпустила мама в загородную поездку? В сумке у вас бутерброды и ракетки для бадминтона? Ну, ну, извините, я пошутил. Рад, что смог вас увлечь. Взгляните на часы, начнем отсчет времени. Целый месяц у нас впереди.
— Я утром проснулась и думаю: «Боже, что он там вчера говорил? Да и кто он такой, в самом деле? Ехать — не ехать! Ехать — не ехать! Ну конечно, не ехать!» Подумала так и заснула. А через секунду во сне решила: «Поеду!» Ведь, правда же, можно поехать и на электричке, ну, скажем, на загородный пикник.
Мы подкатили к вокзалу, и дежурный по станции отвел нас на пустынный конец перрона. Сказал, что из депо уже вышел состав и машинист его здесь остановит.
— А мне позвонили, что вы один, — оглядывая Людмилу, поинтересовался он деликатно. — Просили посадить корреспондента.
— Нет, нас двое. Путь-то
В скрежете осей и сцеплений, тормозя и мягко буксуя, подкатывал товарный тысячетонный состав. Электровоз надвигался лбом с отлитой красной звездой, застыл перед нами, содрогаясь моторами. Машинист, отворив дверцу, принял у меня кожаный кофр с аппаратом.
— Это нам? — спросила Людмила, пораженно оглядывая: махину.
— Экипаж на пикник, — сказал я, легонько подталкивая ее к локомотиву.
— Я, право, не знаю!
— Садитесь, садитесь!
Электровоз отразил ее сверкающим лаком и сталью. Она схватилась за поручни, взглянула на меня зелеными, удивленно-счастливыми глазами. Мелькнуло ее платье, красная туфелька. Я вскочил за ней следом.
Машинист кивнул нам, повернув хромированную рукоять. Состав тронулся, набирая движение, пробивая городскую окраину, врезаясь в весенние горизонты.
Машинист, человек еще молодой, худощавый, рыжеватый, с бледной синью в глазах, плавно водил контроллер. Двигатели переходили на рев, и тонны теряли свой вес. Ветровое стекло, словно плугом, выворачивало сопки на две стороны, и те, перевернутые, рушились в пропасть.
Она стояла, прижавшись к дрожащей обшивке. Раскрыла широко под выгнутыми бровями глаза, и в них переливалось проносящееся многоцветье. Я думал, что, быть может, опишу ее такой, как сейчас, — ее полуоткрытые дышащие губы, и за ними на насыпи — невесомые взрывы багульника. Она скользила взглядом по березам, светофорам, встречным составам и железным мостам. По заснеженным склонам с желтыми сырыми подснежниками. По девочке с зеленой веткой, перебегавшей пути. Губы ее что-то шептали, будто давали всему название. Электровоз с плавным ревом накатывался на далекие горы. Гибкой струей ложился в изгибы пути. И голова моя начинала кружиться, будто мы попадали на гигантский волчок. Чувствовалось единоборство двух океанов, и Северный уже начинал отступать, утягивая к себе сибирские плоскогорья и реки. И открывалось движение к востоку, разбег иных рек и хребтов.
— Я никогда ничего подобного не испытывала! Удивительная езда! — говорила она, восторгаясь, приглашая и меня восторгаться. — Мой бедный ансамбль ждет, когда я приду репетировать! А я тут объезжаю электровозы!
— Да, вот вам электрогитара мощностью в тысячи киловатт! И саксофон, и ударник! И скорость выпущенного снаряда. Можете петь. Начинайте!
— Я бы хотела петь по всем полустанкам, теплушкам. Всем машинистам и стрелочникам. Не брать ни гроша, но чтоб они меня в своих кабинах возили!
— Считайте, что наша маленькая труппа уже отправилась на гастроли.
Сопка зеленой влажной занавеской закрыла все небо. За ней чуть туманились серебряные пики Саян. Занавеска упала, и Байкал зеленым водяным треугольником отразил и снежные пики, и облака, окунул их в плавающие льды. Состав оторвался, полетел над Байкалом.
Байкал окатывал ветровое стекло синевой. Колол о него талые льды. На отмелях сидели большие белые чайки. Багульник розовыми шарами скатывался с насыпи в воду.
Я сказал машинисту: