Кочующая роза
Шрифт:
И после долгие годы Петр болел от ранения. А Иван ходил за ним и берег, будто длился их путь по степи, и он все выносит друга сквозь жары, снега, сквозь весны и зимы, боясь, чтобы тот не умер, не оставил его одного доживать свою жизнь. Ибо не с кем будет тогда вспоминать свою молодость и тот бой.
И теперь, наводя плазмотрон, вращая сыпучее солнце, плазморезчик Иван Чумаков кричал другу Петру, тому, молодому и яростному: «Петя, слышишь меня? Петя, очнись! Не горим, в огне не горим!»
Брызгала каплями сталь.
Машинист гидропресса Семен Зеленихин нажатием кнопок загонял трубу под станину. Нагнетал
И, нажимая на кнопки, приводя в движение пресс, он вдруг ощутил слабый толчок в груди, как испуг от внезапного пробуждения. Он ощутил себя не тем Семеном Зеленихиным, известным всем и себе ударником, ценимым в бригаде, мужем и отцом, недавно получившим квартиру. Он был сейчас другим человеком, безымянным, без возраста, неясным самому себе. Или это ожила в нем память о тех несказанных днях, когда он сидел на полу у гудящей печки, весь в струйках огня и света и мастерил из досок корабль, оттачивал стеклышком мачты, кроил паруса из старой гимнастерки отца? Мать наклонила голову под оранжевым прогоревшим абажуром, стрекотала машинкой. И такая сладость — смотреть на нее, такая любовь, предчувствие своей бесконечной жизни.
Вчера он взглянул на сына, собиравшего из конструктора остроносую модель самолета, на его золотистую макушку. Что-то пронеслось над ним и над сыном, обняло их и помчало туда, где голова у сына седая, а лицо устало, печально. К той черте, где им предстоит расстаться, а сын, от него отделившись, пойдет один с седой своей головой по бедам, трудам, заботам, а он, отец, будет не в силах ему помочь, покрыть поцелуями седую сыновью голову.
Жена встречала его приход после смены, сонная, в домашнем халате, оплывшая и большая, хлюпающая в тапках большими ступнями. Он смотрел, как она зажигает конфорку, звякает чайником, и поражался: неужели были юными оба? Он молча смотрел на жену, стряпающую поздний ужин.
После смены Семен ехал в автобусе. Стиснутый давкой, он слышал, как двое бранятся. Багровели, ругались, сдавленные, крепколицые. Он хотел им сказать: «Замолчите! Не люди вы, что ли?» Что надо им, чтобы очнуться, вспомнить такое, от чего спала бы с них шелуха и завеса, отделяющая друг от друга? Может быть, о матери, ушедшей навек? О той маленькой печке, гудящей от света, и себя сидящим на полу среди стружек; медную пуговицу на старой гимнастерке отца и оранжевый абажур, чуть качающийся, прогоревший сбоку?
Ему казалось, что в нем, как и в каждом, что-то рвалось на свободу, готовое проявиться любовью, бережением друг друга. И нужно только одно слово, последнее понимание, и жизнь обновится, откроется в истинном свете.
Семен Зеленихин очнулся. Еще одна труба шла под станину пресса.
Кран движется в синеватом тумане, качая на цепях электромагниты, держит железный лист. И зеленая плакатная дева отталкивает его от себя огромной ладонью.
Крановщица Антонина Мирохина, устроившись в маленькой кабине-люльке, как в гондоле воздушного шара, проплывала под сводами, чувствуя юным лицом мелькание ферм, а цех внизу клубился и жил, будто огромная равнина.
Минуту назад Антонина впервые почувствовала,
— Миленький мой! Миленькие вы мои!
Ребенок в ней бился и жил. А она проносила его над огнем и железом, над ухающими механизмами, благословляла весь белый свет.
Я стою у газопровода в сахалинских болотах, среди тонких свистящих трав. Смотрю на трубу и думаю. Как везли ее на открытой платформе по зимней необъятной России. А потом на барже через Татарский пролив к Сахалину. Вездеход протащил ее по мхам и хвощам. И врезали ее в газопровод, и она под дождями, метелями, радугами звенит чуть слышными голосами.
глава пятнадцатая
И вот мы на Курилах, в бамбуковых зарослях острова Кунашир. Прямо с аэродрома мчимся, стоя в кузове грузовика. Она схватилась рукой за кабину. Платье ее пузырилось, она ловила его, а оно вырывалось. Навстречу нам зелеными вспышками проносились огромные курильские бабочки-махаоны. Остановились мы на тоне рыбаков, где под навесом золотились их молодые бородатые лица и вялилась рыба. Океан подымал длинный прозрачно-стеклянный рулон волны, с грохотом кидал его на песок. Раскатывал, обращая в шипящую пену. Прилив тончайшими солнечными языками вылизывал побережье.
Рыбаки ушли на моторе, а мы с ней вдвоем остались на пустынном берегу. Она бродила по отмели, удаляясь. А я лежал, вдыхая сырость, глядя на бескрайний разлив океана.
И опять это во мне начиналось — то ли страданье, то ли тончайшая сладость, острейшее ощущение себя самого, только что пролетевшего сквозь рой разноцветных картин, наполненный ими, из них состоящий. Сквозь хрусталик врывается в меня вихрь жизни, рождая ощущенье меня самого и мира, моей неразрывной с ним связи. Кто я такой, живущий в этот миг на земле?
Я лежал в старом доте, на том месте, где когда-то неведомый мне японский солдат высунул в амбразуру раструб пулемета, поджидая русский десант. А теперь я касался головой и ногами растресканного бетона.
Наверное, прошло немалое время, потому что она снова подошла ко мне и протянула осколок какой-то вазы. На осколке, полустертое, еле виднелось изображение летящей птицы. Я положил голову на колени Людмилы и стал засыпать под шорох песка, гул воды, ее дыхания. Слышал сквозь сон, как она говорила:
— Спите… спите… Закройте глаза, вот так. И как будто не я говорю, а вам снится… Скоро кончится месяц, и нашей игре конец. Я не знаю, что будет дальше. Я вас люблю. Я бы хотела, чтобы мы не расставались. Но мне было бы страшно оказаться вам в тягость. Вы только взгляните, и я пойму. Но потом всегда буду помнить этот берег, вашу голову у себя на коленях, этот осколочек вазы. Того, что я увидела, пережила за этот короткий срок, хватит на целую жизнь. Все буду перебирать в памяти, пересматривать, как цветные нити. И мне, наверное, иногда будет больно… В вас столько для меня непонятного, но, может быть, я потом пойму. Если вы будете от меня далеко, я стану молить судьбу, чтобы вы себя сберегли. И всегда буду вас любить… Ну вот вы и спите, и хорошо, вы мой милый, любимый.