Кочующая роза
Шрифт:
Бурлаков все это увидел, растерялся на миг, не зная, как быть с его нежным, детским лицом.
— Асанкандыров, возьми себя в руки! Казахи смелые люди! Солдаты отличные! Степняки выносливые! С Панфиловым сколько казахов пришло под Москву! Танки бутылками жгли! Ну, Асанкандыров, вставай!
— Не могу! — крутил головой солдат. — Страшно!
— Чего тебе страшно? Под днищем зазор, не заденет. Это он с виду, на подходе страшный. А почувствуешь его, поймешь, подловишь на мертвой зоне — и он в твоих руках. Наколешь его, как жука на булавку.
— Не могу!
Раздражение к нему и жалость. Любовь, понимание его. И командирская забота о нем, знание его и себя. Все чувствовал к нему Бурлаков.
— Асанкандыров, смотри сюда! — сказал он. — Делай как я! За мной, шагом марш!
Он вышел на танковую колею, лег и его уложил. Солдат распластался сзади, лицом у его сапог. Бурлаков приподнялся, махнул. Танк заворочал башней, стал надвигаться. Увеличивался, колыхая пушкой на выпуклом бронированном лбу. Накатывался ромбом носовой брони.
Бурлаков чувствовал грудью дрожание земли и сзади себя солдатскую жизнь, затихшую в ужасе.
— Лежи! — крикнул он сквозь грохот.
Танк накатил, как огромный стучащий молот, закрывая все небо, вколачивая их в твердь. Брызнули камни. Лицо обдало жирной вонью. Масса прошла над ними, открывая свет и траву. Удалялась в размытой гари.
Бурлаков оглянулся. Асанкандыров лежал как лист. Потом едва шевельнулся. Отжался на тонких руках. Вскочил и кинул в хвост танку гранату. Обернулся к командиру бледным лицом.
Бурлаков кивнул ему и пошел не оглядываясь. Знал, что тот идет за ним следом, уже другой, измененный.
Его день завершался. Ледники на горах слабо розовели слюдяными жилами. В огневом городке он следил за прицельной стрельбой. Боевые машины пехоты стояли на круглых поворотных платформах. Вращались, колыхая кормой, имитируя движение по трассе.
Десантники по команде вставляли в бойницы стволы автоматов, били по дальним мишеням, брызгая гильзами.
Операторы в башнях ловили в голубоватую оптику контуры танков и транспортеров и одиночными пулеметными выстрелами срезали их на далеком в вечернем солнце откосе.
Бурлаков слушал грохот залпов. Глядел в раскрытые боевые машины, в их глубокие, перевитые пуповинами чрева, мигающие цветными огнями пультов. Чувствовал их сложность и простоту, каждый узел и сочленение, хрустали прицелов, инфракрасные глазницы в броне. Он любил их мощь и таранную силу, когда мчатся на своих гусеницах, окутываясь ливнем пуль, создавая смерч наступления. И броневую их твердь в обороне, когда грохают башенной пушкой, поджигая танки, выстригая пулеметами атакующий вал врага.
Он понимал холодную ярость современного инженерного боя, как взлет электронной кривой. Но в этой технике боя, запущенного с командного пульта, он верил в случайность и счастье своей личной судьбы и воли, которые на последнем переломе сражения вырвут победу.
Горы в заре мерцали бело-розовыми знаменами. Бурлаков захотел проехать по сопкам, по местам прошлогодних учений, куда завтра
Он взял с собой операторов. Сам сел на место водителя. Двинул машину в горы.
Горячий мотор легко прошибал холмы. Бурлаков плечами и грудью чувствовал вращение предгорий. А лбом — холодные свежие струи с ароматами первых цветов. Вспыхивали склоны в соцветиях, лиловых и острых, как пламя, и белых, как легкие звезды. Хребты отекали малиновыми реками льда. На мгновение раздвигались занавески холмов, и внизу, в глубине, открывались долины. И он вел над ними машину, как самолет.
Ему казалось: из неба вырвался тонкий луч, упал на него и следит, как яркий напряженный зрачок.
Он подумал вдруг о жене, испытав к ней мгновенную нежность сквозь броню и полет. Ощутил совсем близко ее тонкое тело, ее прозрачное, невесомое платье. Подумал грустно и сладко: так и будет всегда поджидать, пока носит его по ученьям, маневрам и бог весть еще по чему.
Замелькали окопы и рытвины, колья с колючей проволокой.
Он вел машину по краю траншеи, думая, как завтра придет сюда с ротой. Впереди что-то билось, пульсировало живое, глазастое. Он заглушил мотор, высунувшись по пояс из люка.
— Смотри, Смирнов, козел! В проволоку замотался!
Козел запутался в тонких стальных тенетах заграждения, дико мерцал глазами, дышал тяжело, высунув мокрый язык. Пробовал встать и падал, запутанный в звенящих витках.
— Товарищ лейтенант, да он тут не первый день! — говорил солдат, вылезая из башни.
— А ну давай быстро штык!
Они касались вздрагивающих шерстяных козлиных боков, и Бурлаков, орудуя штыком, рвал и перекусывал провод, чувствуя звериную жизнь, ее запахи, биение и страхи.
— Ноги повыше задирать надо было! — говорил солдат, оглаживая звериную шею, удивляясь возможности трогать недоступную дикую жизнь. — Учить тебя некому!
Они выпутали козла. Поставили его на ноги, удерживая за бока. Зверь послушно стоял в человечьих руках у гусениц машины, только ноздрями тянулся к хребтам, к их свету и ветру.
— Ну давай, будь здоров! — сказал Бурлаков, отпуская козла, легонько его подтолкнув.
Тот шагнул раз-другой, слабо скакнул. И в намет, все сильней и свободней, метнулся по склону, кидая из-под копыт мелкие камни. Мелькнул на вершине, на светлом небе, и скрылся. Только горы пустынно сияли.
Ужо ночью на горной дороге они встретили танки, ползущие в кручу. Друг Бурлакова, такой же, как и он, лейтенант, вел свой взвод на ночное вождение. Они встали, не выключая моторов, борт о борт. Засветили прожекторы, озарив друг друга. Оба в танковых шлемах, забрызганные каплями грязи. Ничего не сказали, только махнули руками и расстались, растворившись во тьме.
Он вернулся домой среди ночи. Жена не спала, поджидала его в темноте. Чуть серебрилась лицом, белой шеей, рубахой. Он наклонился над ней, боясь прикоснуться перепачканными землей руками.