Шрифт:
Пролог
Тяжелый Дуглас DC-2 вынырнул из низкой облачности и, плюхнувшись на снеговую подушку, покрывающую полуметровый слой льда, стремительно покатился на смонтированных на шасси лыжах. Взревели на реверсе двигатели, крупные лопасти винтов бешено закрутились. Самолет плавно затормозил неподалеку от маяка, обозначавшего вход в створ фарватера у острова Уурас. В камуфлированном борту, рядом с хакаристи — голубой свастикой в белом круге, — распахнулся люк, и на снег выпрыгнул рослый молодой мужчина в армейском полушубке с шевроном егерского батальона VC на рукаве, вооруженный немецким пистолетом-пулеметом. Передвигаясь короткими перебежками, он быстро обогнул самолет, цепко оглядывая окрестности. Вокруг простиралось белое безмолвное поле скованного льдом
Закончив обход, охранник подпрыгнул, ухватился руками за край крыла и ловко забрался наверх. Поднявшись в полный рост, он продолжал осматриваться.
Его окликнул высокий светловолосый пилот в кожаной куртке, помогавший выгружать из самолета тяжелый деревянный ящик:
— Гядиминас, смотри не оторви крыло, ты же здоровый, как медведь!
Литовец не удостоил пилота ответом. Спрыгнул вниз и обратился к высокому пожилому человеку в светлом полушубке без знаков различия, спускавшемуся по трапу с лыжами в руках:
— Господин маршал, как начальник вашей личной охраны, я настаиваю на том, чтобы сопровождать вас. И остаюсь при своем мнении — пребывание в этом районе очень опасно.
Маршал Маннергейм улыбнулся:
— Гядиминас, ты храбрый воин, это известно всем. Благодарю за предложение, но приказываю остаться у самолета и охранять его до нашего возвращения.
А потом, закрепив на унтах лыжи, спросил по-русски у кряжистого старика с пышными седыми усами:
— Ты готов, Григорий?
— Так точно, ваше высокопревосходительство, готов.
У нарт возился юноша, одетый в пэск [1] и яри, [2] закрепляя доставленный на самолете ящик и шанцевый инструмент.
— Скоро закончишь, Инари? — поинтересовался Маннергейм.
Саам Инари Висатупа молча отошел, показывая, что груз закреплен.
— Друзья, — я надеюсь, что вы позволите мне вас так называть, — обратился маршал ко всем присутствующим, — война скоро окончится, нам предстоит расстаться. Вы мужественно сражались, я, ваш командир, горжусь вами. Каждый из вас: и ты, Хейно Раппала, и ты, Гядиминас Миндаугас, и ты, Инари Висатупа, — стал мне по-человечески дорог. Я прошу вас, хорошенько запомните сегодняшний день. Пройдет время, и я вам обязательно о нем напомню. Маршал надел перчатки и взял лыжные палки. Обернувшись к старому сослуживцу, озорно улыбнулся, встопорщив седую щеточку усов, и по-русски скомандовал:
1
Пэск — верхняя меховая одежда.
2
Яри — саамская зимняя обувь.
— Эскадрон, рысью марш!
Два пожилых лыжника впряглись в нарты и двинулись на северо-восток, в сторону Выборга. Скоро их следы скрыла поземка начинающейся метели. Трое, оставшиеся у самолета, молчали — их, непреодолимо чужих друг другу, связывала лишь война. Двадцатилетний финн Хейно Раппала, вместо продолжения маленького семейного бизнеса по изготовлению рыболовных снастей или музыкальной карьеры, о которой он, студент Выборгской школы изящных искусств, страстно мечтал, стал одним из лучших военных пилотов Финляндии. Гядиминас Миндаугас, капитан литовской армии, бежал из родной, оккупированной советскими войсками, страны. Война с большевиками стала для него делом всей жизни. Саам — охотник Инари Висатупа, уникальный снайпер-одиночка, на боевом счету — более семисот убитых красноармейцев. На войне, как в родной лапландской тундре, он оставался молчаливым и обстоятельным, и если что-то его волновало, то лишь судьба покинутого стада оленей. Соединенные войной и волей Маннергейма, они никогда не испытывали друг к другу симпатии и почти не общались. Не стал исключением и этот день. Может, каждый и строил какие-то догадки по поводу странного вылета на Выборгский залив, однако они ничего не обсуждали и порознь ждали возвращения маршала и его старого денщика Григория Малоземова, сопровождавшего Маннергейма
А два старика с трудом дошли до нужного острова и сейчас, сидя на занесенном снегом каменном причале, отдыхали. Отдышавшись, маршал спросил:
— Ну что, Григорий, семьдесят семь лет — не шутка?
— Так точно, ваше высокопревосходительство, уморился.
— Да, а сделать еще нужно многое, пойдем, пожалуй.
Они двинулись в глубь острова, где на пригорке чернел обгоревший остов разрушенной еще во время Зимней войны усадьбы. Остановились у старого колодца на круглой поляне, близ которого одиноко возвышалась береза. Прошло два часа, заполненных напряженной работой, и в колодезной обвязке, ниже уровня земли, появилась вместительная ниша. Теперь оставалось лишь аккуратно уложить туда привезенный ящик.
— …Нет, дружище, иного пути у нас нет, — сказал Маннергейм, заканчивая неспешный разговор, — Как сложится моя дальнейшая судьба — неизвестно. Когда разгром Германии завершится, — а это событие не за горами, — союзники обязательно устроят суд над военными преступниками, и не исключено, что я окажусь на скамье подсудимых. Не для того мы с тобой столько лет берегли эту реликвию, чтобы ей завладел большевистский тиран Сталин. Она попала к нам случайно и должна вернуться обратно в Тибет.
— Эхма, все понимаю, господин маршал, а расставаться так горько — сил нет. Свиток-то этот — столько лет наш ангел-хранитель. А тогда, в девятьсот восьмом, в горах тибетских, это же он вам жизнь сберег и смерть отвел. Эхма… — Григорий отер слезы с морщинистых щек и бережно извлек из снарядного ящика деревянный цилиндр. — Дозвольте, ваше высокопревосходительство, причаститься напоследок.
Он размашисто трижды осенил себя крестным знамением. Маннергейм осторожно открыл футляр. Состарившиеся боевые товарищи, стоя плечом к плечу, благоговейно слушали чистый и высокий юношеский голос, нараспев проговаривающий древний текст:
…И было так. В Тивериаду Галилейскую, в месяц Зиф, когда цвели все деревья, пришел караван с пряностями и благовониями из далеких восточных пределов персидских и индийских. И пришел с тем караваном Человек, светлый ликом, и сердце каждого, кто видел Его, наполнялось радостью и любовью…
Бесконечно долго тянулись часы ожидания. Саам, усевшись в снег с подветренной стороны, беззвучно, про себя, затянул бесконечную заунывную песню погонщика оленей, неторопливо покуривая набитую махоркой трубку. Литовец, как заведенный, продолжал кружить у самолета, нервно оглядывая окрестности. А Хейно, устроившись в пилотском кресле, извлек из-под обложки офицерского удостоверения потрепанную фотокарточку, каждый побелевший изгиб которой знал наизусть. Его девушка, его любимая Анна в строгом гимназическом платье с белым воротничком. Старый снимок, как осколочек счастливой довоенной поры в родном Выборге, пробудил в душе болезненно-нежные воспоминания.
Маннергейм и Малоземов вернулись к самолету лишь через четыре часа.
Часть первая
РУНЫ СТАРОГО МАРШАЛА
В предрассветных сумерках сквозь сосновый бор с кое-где встречавшимися островками молодой поросли ольхи и рябины осторожно пробирается человек в темном камуфляже. Остановившись у высокого раскидистого дерева, он напряженно прислушивается. Со стороны усадьбы донесся звук автомобильного двигателя. Мужчина извлекает из рюкзака «кошки» и с их помощью поднимается вверх по смолистому стволу. В кроне есть отличное природное ложе, откуда усадьба, расположенная на берегу небольшой бухты озера, видна как на ладони. У ворот гаража стоит джип. По ступеням крыльца двухэтажного деревянного дома с высокой верандой, опоясывающей первый этаж, стремительно спускается рослый, худощавый старик в джинсах, свитере и рыбацком жилете. В руках у него деревянная шкатулка. Крупная немецкая овчарка черного окраса радостно приветствует хозяина восторженным лаем, спешащий старик мимоходом гладит крупную лобастую голову пса. Другая собака — высокая пламенно-рыжая лайка — замерла у сетки, огораживающей вольер, время от времени приподнимая заостренную морду, видимо, пытаясь уловить запах неизвестной и насторожившей ее опасности. Человек в камуфляже знает, что обостренным чутьем животное ощущает присутствие чужого. Хорошо, что старик не обратил на лайку внимания — поставив шкатулку на переднее сиденье, он садится за руль, и джип, плавно выкатившись за живую изгородь, скрывается за поворотом подъездной дороги.