Код Маннергейма
Шрифт:
Даже когда Рейли затылком ощущал смертельный холод чекистских наганов и не мог оторвать взгляд от серой штукатурки расстрельной камеры, где среди пулевых оспин проступали плохо замытые брызги чьей-то крови, — даже тогда, ради спасения собственной жизни, он не раскрыл чекистам эту цель.
Семнадцать лет он хранил свою тайну, не доверяя никому. Это только его, Рейли, персональная концессия, и все прочие богатства мира — нефтяные фонтаны, золотые жилы и алмазные копи — не могут сравниться с ней.
Перед глазами вновь вспыхнули огненные блики на золотых
Там, в потайной кладовой, английские кавалеристы, бряцавшие шпорами по древним каменным плитам, нашли деревянный футляр с апокрифом. Но только Рейли заметил рядом полуистлевший свиток папируса и, повинуясь мгновенному озарению, проворно спрятал его под мундиром.
Вернувшись в Европу, он узнал, что на папирусе — изложенное по-гречески наставление «О природном естестве и логосе магистериума». Авторство приписывали божественному Гермесу Трисмегисту, книга считалась утраченной.
Рейли проявил осторожность — он заказывал ученым мужам перевод частями, принося небольшие и разрозненные фрагменты, скопированные с оригинала.
А когда впервые прочитал древний текст трактата — был как в лихорадке. Он то возносился на вершину счастья, ощущая себя могущественнейшим обладателем сокрытого тайного знания о том, что представляет собой Евангелие от Фомы, то падал в пропасть отчаяния, понимая, как трудно будет заполучить апокриф.
Унесенный воспоминаниями далеко от мокрой аллеи, Рейли вздрогнул, почувствовав, как с голой ветки ему за воротник упала холодная дождевая капля… Он подозрительно оглянулся на конвоиров, почти всерьез опасаясь, что они могли подслушать его тайные мысли, и вернулся к размышлениям о своем ближайшем будущем.
Да, он готов служить новым хозяевам верой и правдой. Не имеет значения, что буквально два месяца назад Рейли страстно призывал в Европе и в Соединенных Штатах жертвовать средства на борьбу с Совдепией и предлагал устроить тотальный террор против большевистских лидеров — что с того? Умный человек понимает, что правильность политической платформы определяется лишь суммой субсидии, которую под нее можно получить. Все остальное — идейная похлебка для примитивных плебейских масс… таких же ничтожеств, как его охранники — изредка Рейли испытывал к ним нечто вроде презрительно-пренебрежительного сочувствия. Но, в конце концов, крыса ведь не страдает оттого, что она крыса, не так ли?..
Увлеченный раздумьями о вновь обретенной собственной значимости, он не обращал внимания на Федулеева, что-то оживленно рассказывающего… Не заметил и того, как слегка приотстал «ликвидатор» Ибрагим Абиссалов. Кавказец вытащил из кармана наган — клапаны и обшлага рукавов его шинели всегда лоснились от оружейной смазки.
Федулеев как раз закончил рассказывать очередной еврейский анекдот и, как было условлено, громко расхохотался — за визгливым неестественным смехом Рейли не расслышал щелчок взведенного бойка. Приблизившись почти вплотную, Ибрагим поднял револьвер, намереваясь
Лицо Рейли исказила гримаса досады и боли. Он прошептал: «Евангелие…» — и рухнул на мокрые листья.
Федулеев присел и деловито начал прощупывать пульс. Ощутив пальцами легкие, едва осязаемые толчки, он поднялся и виновато доложил подошедшему старшему:
— Живой, товарищ Сыроежкин, пульс есть.
— Что, Ибрагим, рука, что ли, с похмелья дрогнула? — усмехнулся Сыроежкин, сверля кавказца немигающим тяжелым взглядом, — Или пожалел врага трудового народа?..
Ибрагим отвел глаза.
— Мамой клянусь, в сердце попал — такой живучий, шакал!..
— Ну-ну, — неопределенно хмыкнул Сыроежкин.
Откинув полу шинели, он извлек из кобуры именной кольт, приятно ощутив медный овал с гравировкой: «Товарищу Сыроежкину Г. С. за беспощадность к врагам Революции. Пред. ВЧК Дзержинский».
Стоя над Рейли, выстрелил ему в грудь — было заметно, как дернулось тело от удара тяжелой пули.
— Ну-ка, проверь, — велел он Федулееву, брезгливо стирая специальной бархоткой капли крови, брызнувшие на глянец сапога.
— Готов, — доложил тот, тщательно прощупав шею расстрелянного.
Тело завернули в рогожу и погрузили в автомобиль. Не нуждавшийся в ремонте «Рено», развернувшись на тесной аллее, покатил обратно на Лубянскую площадь.
Трясясь на ухабах, Федулеев громко, чтобы перекричать громыхающий всеми металлическими сочленениями кузов, обратился к Сыроежкину:
— Вопрос есть, товарищ Сыроежкин. Вот этот номер 73 говорил вроде, что товарищи Артузов и Стырне по-хорошему с ним беседовали, и скоро полная ему амнистия выйдет. А мы вместо этого «исполнили» его. Не ясно как-то…
— Эх, Гриша, здоровый ты, тезка, пятаки пальцами гнешь, а умом — ну чистое дите… Ты пойми, что можно, например, к арестованному врагу применять методы физического воздействия — бить до потери чувства, добывая правдивые показания. А можно, наоборот, сначала напугать, как следует, а после — приласкать. Тогда он тебе в благодарность все расскажет, до донышка, даже то, чего и не знал никогда… Стырне мастер на такие штуки!.. — усмехнулся он, а потом, склонившись к Федулееву, прошептал: — Товарищ Артузов намеревался задействовать номера 73 в операции «Трест». Но Политбюро приняло другое решение. И Сталин настоял, чтоб расстреляли: как волка ни корми, а все равно в лес глядит… Такая уж у него волчья сущность.
Сыроежкин открыл свою кожаную планшетку и извлек небольшой флакон в шелковой сеточке с присоединенной к нему посредством шланга резиновой грушей. Сжав ее несколько раз, старательно опрыскал себя кельнской водой, брызнул и в лицо Федулееву, который тут же расчихался.
— Одэ колон «Демон» — ваша мистическая неотразимость на амурном свидании! — процитировал Сыроежкин и, попросил: — Товарищ Дукис, вели шоферу здесь остановить.
Когда машина затормозила, он браво выскочил на тротуар и распорядился: