Код Онегина

Даун Брэйн

– А что такое Шамбала?

– Какая-то оккультная фигня, вроде чаши Грааля…

– А Грааль кто такой?

– Да не знаю я толком, – сказал Лева. – Никогда подобной чепухой не интересовался. А ты откуда знаешь такие слова?

– Хватит наезжать, – сказал Саша добродушно. – Дa, я темный. Но ты почти такой же. Ничем не интересуешься, кроме своего хомяка.

Лева усмехнулся и признал, что слова Саши справедливы. Саша стал рассказывать Леве, как он общался с о. Филаретом. Но тут вдруг Лева опять взбесился:

– Ты… ты не просто дурак. Ты – сумасшедший! Опасный псих!

– Ну, зря, конечно, я к нему ходил… Ни с кем болтать не нужно.

Я понимаю. Ну, ошибся. Чего ты все время орешь на меня? На жену свою ори.

– Да ты хоть понимаешь, что это за человек?

– Обыкновенный поп, – сказал Саша. – Толку от него нет.

– Я думал, ты любишь попов.

– Чего мне их всех подряд-то любить? Бог – это Бог, а попы – люди, как мы с тобой. (Так объяснял Олег.) Одни святые, другие так себе. Он тоже их не особенно-то любил.

– Кто?!

– Жил-был поп, толоконный лоб… Это я еще со школы помню. – Саша решил блеснуть полученными от о. Филарета познаниями: – И «Гаврилиада»…

– ГаврИИлиада, – сказал Лева с нажимом. – Гаврилиада – это «служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал»…

– Ты меня учить будешь! Я просто сказал неразборчиво. Гавриил – это архангел, к твоему сведению… А Филарет добрый и много книг читает. Но он ничего не знает про наше дело. И он непрактичный. Он вроде тебя: все время говорит о том, что ему самому интересно. Болтун.

– Он не просто болтун. Он не богослов, а натуральный фашист и мракобес. Он сам – Сатана.

– А я в Сатану не верю, – сказал Саша и зевнул. Он не разбирался в богословии и даже не очень-то понимал, что это такое и чем оно отличается от христианства. (Он и про Бога твердо знал, собственно говоря, лишь две вещи: ходить в церковь – это хороший тон, и Бог все простит, ежели ты православный.) Ему хотелось спать. Скоро, скоро приедет Олег и позаботится о них.

– Неужели ты ничего не понимаешь? Совсем ничего?

– Не бойся, я ему не сказал адреса. Да и все равно мы переехали. И фамилий наших не сказал. Вообще ничего конкретного. Не такой уж я псих.

Они погасили свет и легли. Саша поманил Черномырдина на свою сторону матраца. Черномырдин пошел охотно, он уже привык к Саше. Пушистое тельце Черномырдина, его дремотное урчанье и прикосновения его нежного носа создавали ощущение покоя и чуть ли не домашнего очага. Когда Олег вытащит Сашу из этой передряги – Саша понимал, что это произойдет еще не скоро, – Саша с Катей тоже заведут себе кота, но не черного, а лучше трехцветного, они приносят удачу. «Только бы удалось спасти деньги! Дом как-то бы переоформить на Катиных родителей… У Олега есть нотариус, он, наверное, сможет… А если умру – кому дом пойдет? Сашке, ведь по документам-то Сашка мой… Ну и пусть. Но я не умру».

Потом он стал вспоминать, как играл с Сашкой, когда тот был совсем маленький: Сашка сидел в сидячей колясочке, а Саша толкал колясочку в горку, и потом колясочка сама собою летела вниз, обратно, к Саше в руки, и Саша ловил ее, а Сашка совсем не боялся и, заливаясь смехом, болтал своими толстенькими ногами… Наташка увидела это из окна и закричала, что он угробит ребенка… «Дура! Бедный пацан только и слышал: „Сашенька, не тронь…", „Сашенька, не лезь…", „Сашенька, не упади…" Кого она хочет из него вырастить?! Олег терпеть ее не мог, а все-таки согласился быть у Сашки крестным…»

Саша вспоминал все это и уже не мог думать о Кате, как ни старался.

Лева лежал, скрестив руки на груди, как покойник, и думал о них. Все эти ужасные дни он старался о них не думать, ибо мысли

о тех, кого любишь, могут сделать человека уязвимым и слабым; но в эту ночь он позволил себе быть уязвимым. Он думал об их ушках, закругленных так совершенно, об их выразительных глазах, об их лапках, обутых в белые тапки и одетых в белые перчатки, об их проворстве и смелости, об их разных характерах и сложных социальных взаимоотношениях; с беспокойством думал он о маленькой хромой самке, которую звал Колбаской (наблюдаемым животным, конечно, полагается присваивать номера, а не называть их Таней или Петей, но всякий, кто работает с ними долго, не может не давать им имен, потому что номера не отражают их индивидуальности и препятствуют любви); он улыбался в темноте, думая о молодом и нахальном Жоржике, чьи домогательства Колбаска дважды отвергла; и сердце его сжималось от страха и боли, когда он думал о Василии Ивановиче, том самом, подле чьей норы сидел он в ту последнюю ночь: Василий Иванович был старик, рассудительный, но здоровье его уже ослабло, и Лева знал, что никогда больше не увидит его. Он уже засыпал, когда его разбудил голос Саши. Саша говорил тихо, не очень надеясь, что его услышат, и не желая будить Леву, но Лева проснулся: сон его был чуток, как у зверя.

– Как ты думаешь… она ему все-таки изменяла?

– Кто? – спросил Лева.

– Противно умирать, когда знаешь, что она тебе изменяла, – сказал Саша.

– Да о ком ты?

Саша ничего не ответил. Но Лева и сам уж догадался. Он сказал:

– Какая разница? Не из-за нее он погиб, а из-за царя и Бенкендорфа, которые травили его и не давали спокойно работать. Во всяком случае, так в мое время учили в школе.

– А Бенкендорф вправду был масоном?

– Отвяжись от меня со своими паршивыми масонами.

– А Филарет сказал, что все письма и документы, где он что-нибудь писал про масонов, оборваны или вообще таинственно исчезли…

– Если я еще хоть раз услышу слово «масон», – сказал Лева, – или там «предиктор», или «тамплиер», или «каббала» – получишь в морду. Надоело.

– Грубый ты, Белкин. Я думал, интеллигенты не такие.

– А я не интеллигент. Я теперь бомж, – сказал Лева. Саша в темноте почувствовал по Левиному голосу, что Лева улыбается. Они все не могли нарадоваться, что в конце этого ужасного дня опять нашли друг друга.

– Слушай, Лева… если б тебя ранили в живот – ты бы стал требовать, чтоб к тебе привели митрополита?

– Никого б я не стал требовать, – сказал Лева. – «Скорую помощь» только. А кто такой митрополит? Это старше архимандрита?

– Ну, блин, ты совсем темный, – сказал Саша. Однако он и сам не знал толком, кто такие митрополит и архимандрит.

VI

– Мы вам очень признательны, – сказал Геккерн о. Филарету.

Геккерн хорошо знал о.Филарета; когда они были студентами, о. Филарет писал курсовую работу у того же преподавателя кафедры научного атеизма, у которого Геккерн, будучи несколькими годами старше, писал дипломную. Презрение Геккерна к о.Филарету было так велико, как может только быть презрение одного вероотступника к другому. Геккерн помнил, как юный Филарет бегал стучать в комитет комсомола и как однажды, почти трогательный в своем рвении, настучал – за групповуху с девками и травой – на него самого, человека, еще на первом курсе завербованного организацией, в тысячу раз более могущественной и прекрасной, чем все комсомолы и церкви мира, вместе взятые.