Код Онегина

Даун Брэйн

– Зря вы меня оскорбляете, Анна Федотовна. Я не баран и не овца. Я просто хочу жить спокойно.

– А на выборы вы ходите?

– При чем тут выборы! – взвыл Саша. – Я налоги плачу! Мы детскому дому купили компьютеры!

– Резать или стричь… – хихикнул Лева и запустил ложечку прямо в банку с вареньем. – Тише, тише, не надо ссориться… Вот вы говорите, Анна Федотовна, он разочаровался в Николае. А я думаю…

Но тут уж Саша потерял терпение и, перебив Леву, спросил у старухи:

– Анна Федотовна, а где б он, как думаете, сейчас

был? Сидел?

– Ну что вы! Жил бы, как все. Хорошими тиражами б издавался – с Акуниным, понятно, не сравнить, но где-нибудь на уровне Татьяны Толстой, наверное, держался… Получил бы какую-нибудь премию; глядишь, в Париж съездил бы за казенный счет, ручку там пожал кому надобно… Дачу бы в Переделкино купил, газонокосилку… Женился на Волочковой или Ксюше Собчак…

– Никогда б он не женился на Собчак! – сердито сказал Саша.

Он Собчак терпеть не мог, и ему было обидно. Ему нравилась Алина Кабаева. Он полагал, что она была бы хорошей женой для Пушкина.

– Ну, на Дане Борисовой.

– Что вы ему все каких-то блондинок подсовываете? Она была брюнетка.

– На Ханге б он женился… – пробормотал Лева.

– А Ханга из Камеруна? – спросил Саша.

– А я бы, пожалуй, съел котлетку, – сказал Лева.

– Короче говоря, женился на фотомодели, – продолжала Нарумова. – На ток-шоу бы ходил, каламбурил… Занялся бы, конечно, горными лыжами – он ведь спортивный был очень… Ездил бы на «Жигулях», а мечтал о «бумере»…

– Да-да, точно! – обрадовался Саша. – Я тоже так думаю. Он бы очень любил хорошие машины. Он же сам сказал: «Какой же русский не любит быстрой езды…» И характер…

– Вот так просто и все? – угрюмо спросил Лева. – Купил газонокосилку?

– Вот так просто и все, – ответила Нарумова. – И умер бы, до сорока не дожил. Ну, может, с поправкой на наш век – до сорока пяти.

– Дуэлей-то больше нет, – сказал Саша. – Как же умер?

– Ах, да мало ли у порядочного человека способов умереть… Пил бы… На машине гонял как бешеный – разбился, как Харламов… Господи, как я любила Харламова! – Старуха вздохнула мечтательно, грустно. – Как сейчас помню: играли в семьдесят втором наши с канадцами… Да, раньше была команда… А сейчас – что? Все за деньги, а играть разучились. Я сейчас за «Локомотив» болею… А вы помните Харламова, молодые люди?

Саша не помнил Харламова, он хоккеем вообще не интересовался, футболом только. А Лева сказал, что помнит.

– Но почему бы он умер?! – спросил Лева.

– Говорю же: разбился на машине, в аэропорт едучи, – неужто не помните?! – Похоже, старуха напрочь забыла, о чем у них до этого шла беседа. – Несравненный, божественный… До сих пор под семнадцатым нумером в ЦСКА никто не играет…

– Я про Пушкина, Анна Федотовна, – сказал Лева. – С чего б он умер? Ведь – премия, дача, фотомодель… Что – от зависти к Акунину?

– Ах, Пушкин… Ну, Пушкин… Слишком уж он стал быстро и страшно умнеть, лет этак после тридцати – тридцати трех… Вы его поздние-то вещи почитайте… Все тогда говорили –

исписался. Ругали. А он просто поумнел. А до чего б он к сорока пяти додумался? Нельзя быть таким умным. Либо задушат, либо сам задохнешься.

– Умный, прямо как твой хомяк, – сказал Саша Леве.

Саша чувствовал, что такое сравнение не было для Пушкина оскорбительно, ведь хомяк был не просто хомяк, а – Левино все. Лева кивнул благосклонно, но проворчал, принимая из рук старухи сковороду с котлетами:

– Все это отвлеченные рассуждения… Вы извините, Анна Федотовна, но я никогда не поверю, что комитет за нами гоняется из-за того, что Пушкин когда-то что-то написал против царя, и теперь эту аллегорию можно истолковать против другого человека. К тому же мы вовсе не уверены, что это Пушкин. Гораздо вероятней, что это фальшивка.

Но упрямая старуха продолжала гнуть свое: Пушкин ли, другой ли поэт, но он написал что-то эдакое свободолюбивое, и самодержавная власть боится разящей силы слова. Ей, видно, казалось, что она все еще при Советах живет. Вернуть ее к действительности было совершенно невозможно.

– Вы дворянка, да? – спросил ее Саша. – Из бывших?

– Нет, – ответила Нарумова. – Я из настоящих. Я в партии с января сорок второго.

– В какой партии?!

– А у нас что, в сорок втором было много партий?

– Вы – и партия… Как-то не вяжется, – сказал Лева. – Почему вы это сделали?

– Да как-то так, сама не знаю… – Она кокетливым движением поправила шаль, спадающую с плеча. – Мы в окружение попали… Назло немцам, наверное…

– А он бы в какой партии сейчас был? – спросил Саша.

– Ох, – сказала Нарумова, – от него всего можно ожидать. Уж он такой. Он и к Жириновскому мог.

– Не мог! – гневно сказал Лева. – Не мог! Вы, Анна Федотовна, вздор говорите!

– Не ссорьтесь, – сказал Саша. Но ему приятно было, что Лева тоже обижается за Пушкина, а не только он один.

– А в девяносто девятом я опять в коммунисты записалась, – похвасталась старуха.

– Ну, Анна Федотовна… Тоже назло?

– Бес попутал, наверное… – Старуха махнула рукой. Движение было плавное, и бахромчатая шаль взметнулась, словно крыло большой птицы. – Скучно. А так хоть на собрания хожу. Кому мы нужны, такое старье? Лизанька так редко… Она занята.

– Так у вас нет никого родных, кроме Лизаветы Ивановны?

Старуха слабо качнула головой, как человек, которому не хочется отвечать на вопрос правду и солгать тоже не хочется. Но Саша – ему грустно было и жутко, что она, с ее ярким маникюром и безупречными кофточками, все время сидит одна как сыч, – не отставал:

– А в церковь вы разве не ходите?

– Как раньше про пятый пункт, так теперь всяк тебя норовит про это спросить и думает, что умный вопрос задал… – проворчала старуха. – Любопытство ваше, Сашенька, малопристойно: верую, не верую, во что верую – это мое личное дело… А порога церковного – нет, не преступлю, пока этим туда входить позволено.