Кодекс бесчестия
Шрифт:
– Знаю.
– Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую "Вольво-940". В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.
– Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? усомнился Док.
– Удобно.
– Он?
– Да, - сказал я.
– Здесь. Поспеши.
– Еду.
Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.
– Темно-синий "Мерседес" сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина
– Понял тебя, - ответил Тюрин.
– Как только встречу, сразу позвоню.
Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.
Мамаеву осталось жить восемь часов.
В два тридцать Док сообщил:
– Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.
Мамаеву осталось жить шесть часов.
Потом пять.
Потом четыре.
Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.
Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.
Муха послушал и удивленно сказал:
– Вы слышите, что она кричит?
– Что?
– спросил Боцман.
– Она же кричит: "Блядь! Блядь!"
– Ну тебя в жопу!
– сказал Артист.
– У тебя извращенный слух!
– Нет, вы послушайте, послушайте!
– настаивал Муха.
Мы послушали.
– И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.
И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.
Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
– Сожалеем, но абонент временно недоступен.
Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:
– Ждите.
Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
– Выезжаем, - сказал он.
– Почему не звонил?
– Не мог.
– Почему отключил мобильник?
– Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
– Где ты был?
– В коридоре реанимации.
– О Господи!
– сказал я.
– Сомов?
– Да. Галя и Игнат со мной.
– Двести?
– Да.
"Груз двести"!
Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?
– Могу я рассказать им все?
– спросил Док.
– Да.
Мамаеву осталось жить два часа.
В шесть сорок позвонил Тюрин:
– Встретил. Едем.
Час двадцать осталось Мамаеву.
Час.
Сорок минут.
Я набрал номер мобильника Тюрина.
– Вы где?
– Проскочили Шереметьевку.
Не успеют.
– Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.
Мы вошли в дом.
V
Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло
И это было не так уж далеко от истины.
В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.
В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.
– Тепло-то как! Как тепло!
– восхищенно проговорил он.
– Я уже и забыл, что может быть так тепло!
На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.
– Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного.
– Доброе утро, господин Мамаев.
Мамаев не шевельнулся.
– Он не отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков.
– Он отвечает только на прямые вопросы.
– Это удобно, - оценил Артист.
– У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая!
– воскликнул он, окинув взглядом стол.
– Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?
– Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.
– Я хотел бы получить разрешение от него.
– Спроси прямо.
– Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт?
– изумился Артист и обернулся к нам.
– Вы только посмотрите!
В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе "лимонкой".
– Что это такое, господин Мамаев?