Кодекс бесчестия

Левашов Виктор Владимирович

– Граната, - последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.

– Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?

– "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.

– Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены!
– радушно предложил Артист и взялся за банан,

как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.

– Он отвечает на все вопросы?
– спросил Боцман.

– На все, - кивнул Калмыков.

– В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?

– На такие вопросы он не отвечает.

– А на какие отвечает?

– На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.

– Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, подумав, сообщил Боцман.
– А ты?
– спросил он у Артиста.

– Как ни странно, но я тоже.

– А у меня есть вопрос, - вмешался Муха.
– Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?

– Слышу.

– Что это за птицы?

– Вороны.

– Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!

– Блядь, блядь.

– А вы говорите, что у меня извращенный слух!
– укорил Муха. Нормальный у меня слух!

– И долго он будет в таком состоянии?
– поинтересовался Артист.

– Уже недолго, - ответил Калмыков и посмотрел на часы.

Семь тридцать.

– Ты ждешь восьми?
– спросил я.

– Да.

– Ждешь, не поступит ли отмена приказа?

– Да.

– Она не поступит.

Я ожидал вопроса "Почему?", но Калмыков молчал.

– Приказ не будет отменен, потому что его некому отме- нить, - объяснил я.
– Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ "Приступайте".

– Приказ отдан.

– Что ты будешь делать после этого?

– Не имеет значения.

– Тебя поймают. Рано или поздно.

– Не имеет значения.

– Для кого?

– Для меня.

– А для твоей жены? Для твоего сына?

Калмыков не ответил.

– Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, - сказал я.
– Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.

Он посмотрел на часы и встал.

– Вам лучше уйти.

– Никуда мы не уйдем!
– заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:

– Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!

Словно бы остановилась

река.

– Это правда?
– спросил Калмыков.

– Правда.

Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.

– У них больше никого нет. У них есть только ты, - сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.

Восемь десять.

Мамаев жил уже лишние десять минут.

– Приехали, - сказал Муха.

Калмыков спросил:

– Они?

– Да, - сказал я.
– Они.

Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.

Она подошла к нему и положила руку на его плечо.

– Мы все знаем, Костя, - негромко сказала она.
– Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.

Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.

– Это твой отец, Игнат, - сказала Галина.

– Я знаю, - ответил он.
– Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?

– Да, - сказал Калмыков.
– Я слышал.

– Спасибо вам, ребята, - проговорила Галина.
– А теперь мы пойдем.

– Я отвезу вас, - предложил Док.

– У меня есть машина, - отказался Калмыков.
– Там, в поселке.

– А что будет с этим?
– спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.

– Ничего. Отойдет.

– И все забудет?

– Нет.

Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.

Святая троица.

Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.

– Смотри на них, мразь! Молись на них!

Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.

– Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, - сообщил Тюрин.

Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.

В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.