Кодекс
Шрифт:
Старый почтовый ящик, пустой, по-прежнему висел на столбе. Тонкие березы и осины, через которые он шел в начале игры, согнулись под тяжестью снега и образовали крытую ветвями аркаду. Большое дерево рядом с ними рухнуло и лежало с вывороченными корнями. Эдвард, устроившись поуютнее в удобном кресле бизнес-класса, закрыл глаза.
Но игра продолжалась, несмотря ни на что. Пригибаясь и обрушивая на себя снег с веток, он углублялся в рощу. Кажется, здесь он когда-то вошел в нее — может быть, здесь сумеет и выйти. Он довел этот мир до точки — самое время смыться с черного хода и начать все заново в новом. Авось в другой раз ему больше повезет. Он шел и шел,
Стало совсем светло, и пошел снег, Он сыпал и сыпал — не теми крупными хлопьями, которые превращаются в слякоть, едва коснувшись земли, а мелкой крупой, из которой только и получаются хорошие, качественные заносы. Эдвард, смахнув снежок со знакомых белых перил, облокотился на них и стал смотреть на замерзшую реку. Знакомые, родные места — оно и понятно, ведь он здесь вырос. Время, видимо, убежало так далеко вперед, что сделало петлю и вернулось назад., потому что он опять в Мэне, и отец у него жив, и родители все еще вместе. «Может, я все-таки выиграл, — думал во сне Эдвард, — и это моя награда».
Для полного счастья ему требовалось только одно, и теперь это самое как раз и происходило. Он смотрел, как идет снег, и слушал ту особую тишину, которую приносит с собой снегопад. Дело верное. Завтра школу точно отменят.
Зазвенел звонок, Эдвард открыл глаза. На табло светилось «Пристегните ремни». Самолет шел на посадку над аэропортом Хитроу.
С Эдвардом творилось что-то невероятное. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, но ухмылка так и не исчезла. Он не мог вспомнить, когда с таким нетерпением ждал чего-то в последний раз. Жаль, что нельзя остановить время, продлить этот плавный, выворачивающий тебя наизнанку спуск, насладиться минутами предвкушения в полной мере. Он снял с полки сумку с кодексом и положил ее на колени, ощущая ее успокоительную тяжесть. Самолет закладывал вираж над лондонскими пригородами. Окно заполнили спящие серые крыши и белые проблески фар.
Пять минут спустя они совершили посадку. Самолет подкатил к воротам, пассажиры выстроились в очередь. Даже стоять в ней было приятно. Колени восхитительно побаливали. В Нью-Йорке сейчас только девять вечера, в Лондоне — два часа ночи. Впереди, за входом в аэропорт, все выглядело немного другим, европейским. Таксофоны красные с белым, вдоль стен — суперсовременные автоматы для продажи сигарет. Сразу за буфетом бар с алкогольными напитками. Полно бородатых, и у каждого при себе мобильник и пара темных очков.
Эдвард никуда не спешил. Он стоял у входа и ждал, пропуская всех прочих пассажиров. В Хитроу, как в любом аэропорту, было много стрелок, надписей, много проходов и развилок, по которым растекался безымянный людской поток. Люди проходили мимо, как будто он был таким же, как они, а не выполнял важнейшую, особо секретную миссию. Он хотел уже влиться в этот поток, но задержался. Куда торопиться? Он посмотрел новости, шедшие без звука на подвешенном к потолку телевизоре, и его внимание привлекла фигура на другом конце зала.
Высокая, гибкая молодая женщина с тяжелой сумкой решительно пробиралась через толпу. Длинный, с горбинкой нос, прямые темно-каштановые волосы покачиваются у подбородка. Лицо не выражает ничего особенного, но опущенные вниз уголки рта придают ей меланхолический
На том конце зоны прибытия ее ожидал мужчина. Эдвард уже встречался с ним. Высокий пожилой красавец с ежиком белых волос. Очень худой, почти изможденный, как будто только что встал после серьезной болезни, но с безупречно прямой осанкой. Он взял у Маргарет сумку и одним движением без усилия вскинул ее на плечо. От его розовых щек просто веяло здоровьем. Раздался серебряный звон, и механический голос протарахтел что-то по динамику. Маргарет и герцог Бомри, перекинувшись парой слов, проследовали к выходу с надписью ТАМОЖЕННЫЙ КОНТРОЛЬ.
Эдвард посмотрел им вслед. Странно, но он не мог сдвинуться с места. Его, как от ожога невидимой медузы, поразил бесцветный, не имеющий вкуса, парализующий токсин. Он стоял и смотрел на них издали. Все это не совсем еще дошло до него, его сознание отказывалось придать смысл картине, которую он наблюдал.
Мужчина и женщина скрылись из глаз, и его паралич прошел, уступив место страху — страху перед происходящим, перед уже происшедшим. Ноги сами собой пришли в движение, а мозг подоспел с объективной оценкой ситуации. Мозг явно не желал сразиться с этой новой загадкой, придать ей какую-то приемлемую форму — он упорно жался в углу и даже норовил улизнуть с ринга. Все вокруг сделалось ярким и четким, как раскиданная стеклянная мозаика. Время вышло. Где оно, вдохновение, где гениальный тактический маневр, способный в корне изменить ситуацию — нет, не просто изменить, а отменить, одним махом сделать так, чтобы все снова стало хорошо? «Она, наверно, решила, что я лечу более поздним рейсом, — думал Эдвард. — Не могла она хотеть, чтобы я это видел». Он чувствовал себя как камера с открытой заслонкой — не в его власти закрыть объектив, отвернуться, прекратить съемку.
Он уже думал, что потерял их в толпе, но тут они появились опять в очереди у паспортного контроля. Он хотел перехватить взгляд Маргарет, однако ракурс был неудачный, к тому же она надела темные очки, в которых он видел ее впервые. Выглядели они на ней просто ужасно и делали ее похожей на слепую. Она что-то сказала герцогу. Тот порылся в карманах и подал ей чистый носовой платок. Эдварду было больно смотреть на нее, как на солнечный зайчик. Она ничего не понимает, думал он. Ее нужно предостеречь.
— Маргарет! — крикнул он. — Маргарет!
Десять тысяч человек оглянулось на его крик. Она тоже посмотрела в его сторону и сразу же отвернулась. К герцогу подошел служащий в форме и вывел их с Маргарет из очереди в какую-то боковую дверь. Эдвард проводил их глазами, вскинув руку жестом человека, останавливающего такси. У одного из окошек таможни возникло замешательство. Какой-то ребенок — нет, мужчина необычайно малого роста — попытался прорваться без очереди, но двое таможенников без труда задержали его и увели прочь.
Собственная кладь начала вдруг тяготить Эдварда. Он нашел скамейку и сел. Надобность в каких-то чрезвычайных мерах чувствовалась по-прежнему — его внутренняя сигнализация трезвонила все сильнее с каждой секундой, но он не знал, что надо делать и как ее отключить. С трудом верилось, что время идет, как и шло. После такой встряски ему полагалось остановиться со скрежетом и вонью горелой изоляции. Мозг автоматически регистрировал детали аэропортовского интерьера: рекламу «Лаки страйк» и «Кампари», узор на линолеуме. В носу свербело. Рабочие на летном поле при свете прожектора копались в моторе грузовика. Эдвард смотрел на них, пока на сетчатке у него не отпечатались голубые блики.