Коэффициент любви, или Тайна нуля
Шрифт:
— Смотрите, дедушка, два хороших белых нашла, аккуратно ножичком срезала, как вы велели. Как мы их назовем? Каким гоголевским героем?
— Хлестаковым, который нынче в Звездном комитете пыль парадоксов относительности в глаза людям пускал.
— Хорошо, — согласилась Надя, — мы его изжарим. А кто там выступал?
— Дьяков твой, из вашего университета.
Надя застыла с грибами в руках.
— Нет, дедушка, его я жарить не буду. Он про папу сказал…
— Видно, зря я старался, забивал
— Дедушка, милый! Вы рассердились? Не надо! Ну не судите меня строго. Пойдемте лучше домой. Мама к обеду ждет.
— Иди, иди, скажи матери, что у меня сегодня разгрузочный день. Пойду к пруду с кувшинками беседовать.
Надя знала характер деда и что безнадежно пытаться его переубедить. Она немного всплакнула, поцеловала деда в щеку и побрела обратно в академический городок.
Дед не пошел с ней даже к аллее, а напрямик через лес направился к пруду, заглушая в себе жгучую обиду, нанесенную ему то ли Дьяковым, то ли любимой внучкой.
Надя же брела по живописной дороге с подъемами и спусками, казавшейся ей сейчас нескончаемо длинной.
А в конце пути Надю встретила «веселая парочка».
— Надька! Мама бушует, обед стынет. Нас послали тебя с дедом искать! А характер у нее, как у Виталия Григорьевича, ждать не умеет, — щебетала подруга Нади, по-южному жгучая Кассиопея Звездина, за имя и внешность прозванная Звездочкой.
Отпустив профессора Бурунова, с которым шла под руку, она ухватилась за Надю.
— Где же Виталий Григорьевич, наш академик? — поинтересовался Бурунов.
— Дедушка, кажется, рассердился на меня. И объявил голодовку.
— Что слышу? На вас? Разве на несравненных сердятся?
— Я усомнилась в опровержении теории относительности. Сказала, что время может остановиться при световой скорости.
— Ужас! — воскликнул молодой профессор. — Весь научный мир исповедует теорию абсолютности академика Зернова, а внучка его…
— Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело! Правда, Надька? — вмешалась Кассиопея и, понизив голос, прибавила: — Боюсь, что некий звездный штурман стоит на чьем-то пути.
— Молчите, беспощадная! — воскликнул Бурунов, деланным жестом закрывая руками уши. — Вас ошибочно назвали не тем созвездием. Есть в небе и другие…
— Какое? Ну какое? — шаловливо допытывалась Кассиопея, искрящимися глазами заглядывая в лицо Бурунова.
— Например… созвездие Змеи.
— Ах вот как! Ну подождите, я тоже могу мстить!
— Почему тоже?
— Да так уж! Просто я все насквозь вижу. У меня глаза такие. Вишневые, как вы определили!
— Видеть ими надо, что наука и чувства вещи несовместные.
Кассиопея звонко
— Ты слышишь, Надька! Он, оказывается, против чувств! А все студентки… думали, что они у него на первом месте.
— На первом месте у меня, несомненно, наука.
— После созвездия Девы! — со смехом сказала Кассиопея.
— А не лучше ли нам перейти от астрономии к теории относительности? Я беспокоюсь за академика. Чем, Надя, вы задели его?
— Я беспокоилась за папу… и за спасательный звездолет, который идет ему на помощь. А при субсветовой скорости время у них может остановиться. Так нас учил в университете профессор Дьяков.
— Ах, какая вы неосторожная! Ну что можно спросить с этого старого ретрограда, который до сих пор держится за произвольный перенос координат системы отсчета наблюдателя с одного тела на другое. И даже инквизиторов, преследовавших Галилея, поверившего в систему Коперника, Дьяков объективно оправдывает, утверждая, что мы в равной степени правы, считая, что Земля движется вокруг Солнца и что Солнце всходит и заходит, кружась вокруг Земли, как полагалось считать в сверхдревние времена.
— Признаться вам, я это не слишком понимала.
— Вот это уже слова не женщины, а мужа. В смысле мужественности признания, отнюдь не вредящей вашей женственности.
— А здесь, дорогой профессор, две женщины! — лукаво вмешалась Кассиопея. — Или вы собираетесь переносить координаты внимания с одного тела на другое?
— Нет-нет! Я готов превозносить обеих в собственных координатах восхищенного наблюдателя, но при отказе от теории относительности, разумеется. Здесь я несгибаем!
— Несгибаем, как ива! — хохоча, крикнула Кассиопея и повлекла Надю к домику академика, показавшемуся за листвой деревьев.
Профессор Бурунов откровенно любовался девушками и певуче крикнул им вслед, чтобы его услышали:
— Когда божество златокудрое и звезд ночных дочь повстречались поэту и тот глаз не отвел, он ослеп!
— Тогда идите за нами, хоть ощупью, — обернувшись, сквозь смех крикнула Кассиопея.
Глава третья
ДЕСЯТАЯ ЛУНА ДЖОНА БИГБЮ
Неожиданное редко бывает приятным.
В синем небе веером протянулись облака. Они казались набранными из белых перьев, а небосвод — огромной, созданной исполинским художником картиной.
Надя помнила, как папа, будучи еще летчиком, готовясь в космонавты, говорил ей, что такие облака — к перемене погоды, и ураганные ветры вверху силятся перевернуть все в атмосфере и тянут за собой перистые хвосты.
Но здесь, на земле, был чудный день.