Когда бабочке обрывают крылья…
Шрифт:
Самым трудным и разрушающим было отсутствие надежды. Никакой гарантии, что тебя когда-нибудь выпустят, и от этого серьезно съезжает крыша. Многие на этом ломались, и санитары утаскивали их на другой этаж. Меня тоже в любой момент могут переместить туда, где лежат хроники, которых держат пожизненно. Здесь не приветствуются депрессии, ночные кошмары, истерики, отказ от пищи, ссоры между пациентами, неподчинение правилам клиники, ночное недержание мочи. Часто казалось, что эти дебильные правила придуманы самими психами, но уж никак не нормальными людьми. Но я
Я видела больных, получивших такую процедуру, после нее это уже не люди: дрожащие, слюнявые, угасающие.
Кабинет шоковой терапии – это комбинат по производству «овощей», узаконенный концлагерь.
Нужно держаться! Часто я абстрагируюсь, цепляясь взглядом за что-то. Например, за облака, что равнодушно плывут по небу. Я – одно из них, легкое, беспроблемное, весело плывущее в синеве, то я – мотылек, бьющийся о стекло. Бьюсь, не в силах вырваться на волю. Вот сейчас подойдет один из кретинов нашей клиники и откроет окно, а там – воля. Самое главное – не зацикливаться на жизни здесь, или спятишь по полной. Важно научиться заполнять чем-нибудь долгие дни и бессонные ночи. А чем их заполнить? Тоской? Отчаянием? Смирением?
Я совсем не собиралась знакомиться ни с кем из психов. Она сама подошла ко мне, заговорив так, будто мы всю жизнь знали друг друга. Поначалу мелькнула мысль, что она меня с кем-то перепутала, но это невозможно. Найди-ка вторую такую, как я…
Потом я поняла, что здесь не нужно представляться друг другу, обмениваться визитными карточками.
Как на детской площадке: встретились два ребенка и играют вместе, будто не первый день знакомы. Все эти правила, придуманные обществом, и не всегда подходящие конкретному человеку, но которым все равно приходится неизбежно следовать, чтобы не попасть в тюрьму или в дурку – эти правила остаются за дверью этого здания.
Она зовет меня Катей. Как ни пыталась ей доказать, что я не та, за кого она меня принимает, что у меня другое имя – ничего не получалось.
Она живет в своем мире, что так не похож на действительность. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к ее вопросам:
– Ты когда-нибудь была птицей?
– Птицей? Нет…
– Тебе что, никогда не хотелось летать?
– Хотелось, наверное, когда я была маленькой, – неуверенно ответила я.
Как ни старалась я вспомнить мою тягу к полетам, так и не смогла. Наверное, уже в детстве я была слишком приземленной.
– Разве ты была маленькой?
Она так удивилась этому, что даже я засомневалась: была ли я на самом деле маленькой? Было ли у меня детство?
– И у тебя была мама?
В этом я тоже засомневалась, но она ждала ответа, и мне пришлось кивнуть головой в знак согласия.
– У
Как я потом узнала, она была детдомовская и свою мать никогда не видела. Та оставила ее в роддоме через неделю после рождения.
– Ты любила парня?
– Да, – ответила я.
– Вы с ним были вместе?
– Да, какое-то время.
Ей понравился мой ответ. Она заулыбалась и спросила дальше:
– Он был красивый?
– Очень.
Она и этому не удивилась, продолжая вопросы. Я представила реакцию «нормальных» людей на этот ответ. Почему ее не удивило то, что мой парень был красивый? По логике у такой уродины не могло быть красивого парня.
– У меня тоже был красивый парень. Такой красивый! Знаешь, как принц из книжки.
Парня у нее тоже никакого не было, так как с четырнадцати лет она лежит в психушке.
Все же я привязалась к этой девочке. Я, которая на дух не выносила людей. Впервые мне было кого-то жаль.
У нее диагноз – прогрессирующая параноидальная шизофрения, и похоже ей никогда не покинуть клинику.
Пытаюсь на досуге разобраться в диагнозе шизофрения. Что это? Быстрая смена настроений, способность совмещать в себе несколько личностей.
Почему жизнь в придуманном мире считается болезнью? Например, дети делают это, и мы не считаем их больными.
В детстве, с помощью тюлевой занавески и короны из фольги, можно легко превратиться в Золушку, всю ночь танцуя на балу. Можно слышать звуки лютни и даже чувствовать руку принца в своей руке, и убегать в полночь, теряя туфельку.
И эта вера не считается патологией. Почему детский мир простой и понятный, в нем все разрешается, а в мире взрослых одни запреты? Запреты на подлинные чувства, на фантазии, на смех в тот момент, когда тебе хочется смеяться, а не когда это можно или ты должен, в стиле тупейших ситкомов.
Ребенок открыт всему новому, ему все интересно. Но мы взрослые с малых лет его ограждаем и запрещаем: нельзя, подожди, ты еще маленький, не твоего ума дело, подрастешь – узнаешь.
Дети тычутся во все углы, как слепые котята, ничего не понимая. Сотни раз изранившись о них, наконец понимают что к чему и становятся взрослыми, переполненными комплексами и страхами.
Мы взрослеем, теряя так много и ничего не приобретая.
В «нормальной» жизни потеряв себя или что-то в себе, мы никогда уже не вернемся в мир подлинных чувств, а будем лгать, изворачиваться, подстраиваться.
Человек, страдающий шизофренией, на всю жизнь остается ребенком, поэтому он и не может жить в «нормальном» обществе, где столько табу.
И кто болен в итоге?
– Ответь мне, а где все то, что мы видели?
Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:
– Наши глаза столько видели. Где все это?
– Что «все»? – мне не уловить ход ее мысли.
– Все то, что глаза видели. Где-то же это должно быть?
Я задумалась: что-то в этом есть. В ее словах какая-то правда, настолько понятная, что становится страшно.