Когда боги глухи
Шрифт:
– Господи, да кто это грохочет в такое время? Пожар, что ли?
– Мама, я сам открою, иди спи, – проговорил мужчина.
Скрипнула дверь в избе, потом лязгнул засов в сенях, и на крыльцо вышел Широков – он был в исподней рубахе и трусах, темные волосы на голове взлохмачены. Абросимов сгреб его за грудки, рванул на себя так, что затрещала рубаха, и, заглядывая в глаза, прорычал:
– Меня надоумил выпроводить отсюда Ингу Ольмину, а сам, моралист чертов, мою жену увел?!
Иван Степанович стоял перед разгневанным Абросимовым и молчал.
Тот развернул его и ударом кулака
– Бей не бей, а делу, Паша, не поможешь, – сплюнув и облизав губу, проговорил он. – Потерял ты Лиду.
– Да я только свистну, она тут же ко мне прибежит! – не помня себя, кричал Павел Дмитриевич.
– Свистни, – глухо уронил Иван Степанович.
На крыльцо выскочила в длинной исподней рубахе старуха Широкова. Седые волосы рассыпались по плечам, в тонких руках ухват.
– Ты чего, бесстыжие твои глаза, ночью людям спать не даешь?! – завопила она. – Вот ухватом огрею по горбине! А ты, Ванька, чего язык проглотил?
Тот подошел к матери, отобрал ухват и отбросил в сторону.
– Иди, мама, – спокойно сказал он. – Без тебя разберемся, дело тут мужское… – Оглянулся на тяжело дышавшего Абросимова и прибавил: – Сейчас оденусь и выйду, а ты, гляди, дом на куски не разнеси…
– Пашка, ты? – подслеповато щурилась в темноту старуха. – За своей Лидкой приперся? Да бери ты ее ради бога! Вместе с робятишками…
– Мама, пойдем в избу. – Сын увлек ее в черноту сеней.
Прислонившись плечом к забору, Павел Дмитриевич отрешенно уставился на смутно вырисовывающуюся на фоне темного беззвездного неба водонапорную башню, – казалось, она наклонилась в его сторону и грозила упасть на голову. Мелкий дождик опутывал липкой паутиной лицо, мокро шелестел в полуголых ветвях огромной березы, стоявшей напротив дома Широковых. Кругом тихо и темно, лишь желто светятся два высоких окна на вокзале. Холодные порывы ветра раскачивали телеграфные провода на столбах, и они тихонько гудели. Мимо ног бесшумно прошмыгнула кошка, ожгла зеленоватым огнем вспыхнувших глаз.
Широков вышел в ватнике, волосы на затылке топорщились; долго всматривался в сумрачное лицо Абросимова, потом присел на верхнюю ступеньку, закурил. Неяркий огонек спички выхватил из сумрака прищуренный глаз и черную бровь.
– Я думал, ты раньше сюда заявишься, – негромко сказал он. – Лида тебе еще когда написала?
– Где она?
– Тебе лучше с ней утром потолковать.
– Ты что ее прячешь? – вскинулся Абросимов.
– Дай Лиде развод, Павел, – сказал Иван Степанович. – Не вернется она к тебе, это факт.
– Дождался-таки своего, – горько усмехнулся Павел Дмитриевич, тяжело усаживаясь рядом на мокрую ступеньку. – Долго же ты ждал!
– Двенадцать лет, – ответил Иван Степанович.
– А детей как? – искоса взглянул на него Абросимов. – Делить будем: Валентина – мне, Ларису – тебе?
– Лида детей тебе не отдаст, – глубоко затягиваясь папиросой, проговорил Широков. – Не они первые, не они последние без родного батьки-то вырастут. Ты и сам без отца воспитывался, да и к матери-то не шибко тянулся…
– Это, Ваня, не твое собачье дело, – насупился Абросимов.
– Сам завел разговор, –
– Морду тебе набить, что ли?
– Бей, – продолжал усмехаться Широков. – Ты сильнее. Только прок-то какой? Ты сам во всем виноват: нашел другую, завертелся-закрутился, а она разве не живой человек?
Абросимов повернулся к нему, впился серыми глазами в его смутно белеющее лицо:
– Ты рассказал Лиде про Ингу?
– Шила в мешке не утаишь, Павел!
– Конечно, не ты… – понурил голову Павел Дмитриевич. – Да и какое это теперь имеет значение? – Он облизал пересохшие губы. – У тебя есть выпить?
Иван Степанович ушел в избу и скоро вернулся с бутылкой, двумя стаканами, в которые были засунуты по большому соленому огурцу. Все это разложил на верхней ступеньке.
– Про хлеб забыл!
– Сиди, – остановил его Павел Дмитриевич. Он разлил вино по стаканам, не чокаясь, залпом выпил, закусывать не стал. – Ни Лиды теперь у меня, Иван, ни Инги… Замуж вышла Ольмина и уехала аж во Владивосток. За военного моряка выскочила! И где она его только в Рыбинске нашла? Там и морей нет!
– Потому ты и кинулся сюда, к Лиде?
– Правильно моя бабушка Ефимья Андреевна говаривала: «Сам корову за рога держит, а люди молоко доят», – вертя пустой стакан в пальцах, проговорил Абросимов. – Это про меня сказано.
Иван Степанович отпил половину, закусил огурцом. Из-под ватника белела рубашка. Дождь чуть слышно шуршал дранкой, из-за леса зашарил по насыпи, кустам луч приближающегося к Андреевке поезда. Голубоватым пламенем вспыхнули провода, блеснули сталью рельсы, в каждом окне железнодорожной казармы, стоявшей на бугре, обозначались неясные туманные луны.
– Я вот как думаю, Павел, – неторопливо начал Широков. – Ты, конечно, можешь заставить Лиду жить с тобой: все же дети и, потом, женское сердце все прощает…
– Моя мать никогда никому ничего не прощала, – перебил Абросимов.
– Мы толкуем о Лиде, – мягко продолжал Иван Степанович. – Она тебе все простит, но счастья уже не будет в твоем доме, Павел. И ты это знаешь. Сейчас тебе одному плохо, ты сильный мужик и справишься с этим, а разлучи ты нас с Лидой – всем нам тогда будет худо, и тошнее всех – Лиде. Вот и решай. Как скажешь, так и будет… Только предупреждаю: я от Лиды не отступлюсь! Ждал двенадцать лет, буду и дальше ждать. Судьба нас готовила с Лидой друг для друга, но вмешался ты… Ладно бы любил ее, так нет, не любишь! Не выйди замуж за другого твоя учительница, ты о Лиде и не вспомнил бы. А тут примчался, шумишь: давайте мое! А нужна ли она тебе, Лида-то? Ты же умный мужик и знаешь, что разбитый кувшин не склеишь.
Павел Дмитриевич упорно смотрел на водонапорную башню Поезд прибыл и теперь шумно пускал пары на станции, слышались неясные голоса сцепщиков, хлопанье крышек букс, мерный шум воды, наливаемой в тендер.
– Ты говоришь, доброе женское сердце… – заговорил Павел Дмитриевич. – Лида мне все написала… про вас с ней… Может, она для меня сейчас как для утопающего соломинка…
– Ты хотел, чтобы она тебя пожалела?
– Ненавижу бабью жалость! – громко вырвалось у Павла. – Не жалость мне ее нужна… Не чужие ведь? У нас дети.