Когда боги глухи

Козлов Вильям Федорович

– Она как-то на тебя гадала, сказала, что у тебя будут большие перемены, длинная дорога, на сердце – печаль, разные хлопоты… – Она наморщила высокий чистый лобик: – Что же еще она нагадала? Да, ждет тебя нечаянная радость!

– Добрая у меня мать… – усмехнулся Павел Дмитриевич. – Все верно, кроме последнего: что-то радости меня стороной обходят.

– И еще она сказала, что ты плохой сын, весь в своего отца – гордый и непутевый.

– Как-то неудобно без подарка-то? – заметил он.

– Купи конфет, – посоветовала дочь. – Бабка Александра любит сладкое.

– А

что ты любишь?

– Я люблю людей, – серьезно ответила Лариса. – Мне хочется, чтобы им было хорошо… Наверное, мне лучше стать врачом. Почему так много несчастных на свете? – заглянула она в глаза отцу. И взгляд у нее был грустным.

– На этот вопрос не смогли ответить даже великие философы, – улыбнулся Павел Дмитриевич. Дочь все больше удивляла его.

– Раз человек родился, он должен быть счастлив. Ведь жить на свете так прекрасно!

– Одного счастливого человека я уже вижу, – сказал он. – Разве ты не счастлива?

– Я не знаю, – помолчав, ответила она.

* * *

Он лежал на жесткой койке и вспоминал разговор с матерью. Странный получился этот разговор. Мать ничуть не удивилась, когда они с Ларисой пришли, что-то хмыкнула себе под нос и даже с табуретки не поднялась. На столе пофыркивал небольшой белый самовар, в вазочке на длинной ножке – конфеты-подушечки, в деревянной чашке – сушки. Постарела мать, вроде бы и ростом меньше стала, седые космы выбивались из-под черного платка, провалившиеся глаза глядели строго, испытующе, во рту осталось не так уж много зубов. На ней была старая вязаная коричневая кофта с дыркой на плече.

– Карты не врут, – сказала она. – С утра ждала тебя, редкий гостенек.

– И меня ждала, бабушка? – хихикнула Лариса.

– Помолчи, стрекоза, – сурово посмотрела на нее старуха. – В каждую дырку свой острый нос сует.

– Что ты, бабушка? – рассмеялась девушка. – У меня курносый нос, даже не нос, а носик.

– Садитесь чай пить, – пригласила старуха. – Ты, кажись, Павел, любишь земляничное варенье? Лариска, принеси из кладовки банку, она в углу на полке у самого окна.

– Как живешь-то, мать? – присаживаясь к столу, спросил Павел Дмитриевич.

– Живешь – не оглянешься, помрешь – не спохватишься, – раздвинула в усмешке блеклые с синевой губы мать.

Павел Дмитриевич заметил, что над печкой торчат серые пучки высушенных трав, в углу, над потемневшим, с трухлявыми ножками буфетом, большая икона божьей матери с младенцем в серебряном окладе и с горящей лампадкой. В железной рамке, где под стеклом множество фотографий, не заметил снимков Игоря и Григория Борисовича Шмелева. Свою фотографию обнаружил в самом углу: ему лет шесть, стоит у калитки и в носу ковыряет. Это Федор Федорович Казаков его в такой позе заснял. Он первым увлекся фотографией в поселке, снимал всех подряд. Пожалуй, именно тогда, когда Вадим и Павел стояли рядком в темной кладовке и смотрели, как при красном свете в ванночке проявляются туманные очертания людей, Павел и решил тоже заняться фотографией…

Глаза матери немного оживились, когда он выставил на стол бутылку кагора.

– Церковное

вино, – уважительно заметила она, но пить не стала. Бутылку потом спрятала в буфет. Некогда статная, прямая, теперь она ссутулилась, одно плечо было чуть выше другого. Вроде и нос удлинился. Чего доброго, в глубокой старости совсем превратится в бабу-ягу.

Лариса выпила две кружки чая с душистым вареньем и заторопилась домой.

– Завтра чуть свет поедем в колхоз убирать с полей солому, – сказала она. Подошла к отцу, поцеловала его. – Я тебе напишу… только я адреса не знаю.

– Как устроюсь, я тебе сообщу, – сказал Павел Дмитриевич. – А летом ко мне, слышишь?

– До лета еще дожить надо, – явно копируя бабушку, с серьезной миной произнесла дочь и, звонко рассмеявшись, выскочила за дверь.

– Веселая, добрая, а постоянства в душе нету, – изрекла мать. – И твоя Лидушка такая же. Был ты – любила тебя, а теперя души не чает в Ванятке Широкове. Таким-то, сынок, легче всего и живется на белом свете. Мужик да собака всегда на дворе, а баба да кошка завсегда в избе…

– Я на Лиду не в обиде, – сказал сын. – Что нам было отпущено, прожили с ней хорошо.

– Веришь в судьбу? – хитро взглянула на него мать.

– Так, к слову пришлось, – сказал он.

– Взял бы и снова женился? – усмешливо взглянула на него мать. – Красивый, вон и седина тебе к лицу… Неужто от таких-то нынешние бабы нос воротят?

Он улыбнулся про себя, вспомнив, что то же самое говорила ему и дочь.

– Говорят, ты будущее предсказываешь, – усмехнулся Павел Дмитриевич. – Вот и погадай: женюсь я снова или так свой век бобылем проживу?

– А мне неча и гадать, – скорбно поджав губы, заявила мать. – Я и так знаю – быть тебе бобылем. Не веришь ты бабам и рад бы снова жениться, да не переступить тебе через себя: обжегшись на молоке, теперь будешь дуть на воду.

– А что еще ждет меня впереди?

Павел Дмитриевич понимал, что все это чепуха, но какое-то затаенное любопытство заставляло его задавать матери эти вопросы. Случается, и гадалки правильно предсказывают судьбу. Вернее, не предсказывают, а угадывают. Сколько уже сотен лет существуют хироманты, астрологи, графологи.

– Другим я могу это открыть, а тебе – нет, – сказала мать. – Ты же мой сын. А на своих загадывать трудно… Я слышала, врачи не делают операции близким. Да и зачем это тебе? Ты же образованный, все одно мне не поверишь.

– Ведь узнала же ты, что я сюда приеду?

– Все у тебя, Павел, будет хорошо, а быть одиноким, видно, на роду написано. Возьми своего батьку: и женат, а один как перст, да и я вот доживаю свой век одна… – Она зорко взглянула на него: – А женщина у тебя и сейчас есть, хорошая, умная, только пути ваши уже разошлись, Паша. И другая будет еще умнее и краше этой, помучит она тебя, поиграет тобой и бросит. А на хитрых да коварных, падких до чинов и денег ты и сам не захочешь смотреть. Тут у тебя ума хватит таких сразу распознать. Баба, она, как кошка, ласку любит, а ты, Паша, неласковый, для тебя на первом месте работа, а уж потом остальное… Вот и женись на своей работе…