Когда боги глухи

Козлов Вильям Федорович

– Воевал с русскими, а сильнее всего пострадал от американцев, – помолчав, заметил Гельмут.

– Американцы сейчас единственная наша надежда, – проговорил Бруно.

– Наша? – усмехнулся Гельмут.

– Все забываю, что ты член СЕПГ, – рассмеялся брат. – На улицу Карл-Маркс-аллее? В высотный дом с часами?

– Сразу видно, что ты бывший разведчик, – покосился на него Гельмут. – Наверное, знаешь, сколько денег у меня в сберкассе?

– Думаю, что и за десять лет в ГДР ты не скопишь необходимую сумму, чтобы купить «мерседес».

– У

нас тоже есть свои автомобильные заводы, – сказал Гельмут. – А на «мерседес» я и не замахиваюсь!

– Наши фирмы на весь мир славятся, а вот чтобы в ГДР покупали автомобили, я не слышал, – подтрунивал Бруно. – Или вы в основном марксистскими идеями торгуете?

– А вы – нацистскими, – не остался в долгу Гельмут. – Соскучились по новому Гитлеру?

– Сдаюсь! – рассмеялся Бруно, легко обгоняя довоенный черный «опель». – Я смотрю, ты стал опасным противником…

– А ты думал, приехал, прокатил меня на своем роскошном «мерседесе» – и я лапки кверху?

– Да ну ее к черту, политику! – сказал Бруно. – Мне до смерти хочется увидеть своих племянников! Конечно, и твою ненаглядную Клаву.

– Только не говори ей, что ты был абверовцем, – предупредил Гельмут.

– А что? Яду подсыплет в вино или кофе?

– Эсэсовцы сожгли в коровнике ее брата и мать.

До самого дома они молчали.

2

Вадим и Павел сидели на деревянном настиле железнодорожного моста, большой зеленый луг с редкими соснами и елями расстилался перед ними, за лугом – сплошной бор без конца и края. Над вершинами деревьев медленно багровело небо, солнце еще не село, оно укрылось в большом розовом облаке в ярко-желтом ореоле. Облако таяло на глазах, косые лучи вырывались из него, рассекали бор на просеки. Был тот предвечерний час, когда природа затихала, даже птицы одна за другой замолкали.

– «Юнкерсы» сбросили на этот мост, наверное, с десяток фугасок, но так и не попали, – сказал Вадим.

– Я помню, в Лысухе всплыла после бомбежки здоровенная щука, – проговорил Павел. – Ванька Широков ее зацапал.

– Про щуку не помню, – заметил Вадим.

– А как Игоря Шмелева вытащил из-под моста, помнишь?

– Где он сейчас? – задумчиво посмотрел на речку Вадим. – Связался с воришками, наверное, в тюрьму попал.

– Или под поезд, – вставил Павел. – От кого-то я слышал, что его видели в Ярославле. Кажется, в милицию тащили – у кого-то чемодан спер!

– Как же ты так о брате? – насмешливо посмотрел на него Вадим.

– Какой он мне брат, – нахмурился Павел. – Чужими мы были и мальчишками.

– Это война нас сделала злыми, – проговорил Вадим. – Тогда все было просто: кто против немцев, тот друг, а кто с ними – враг.

– А теперь? – пытливо заглянул ему в глаза Павел.

– Теперь? – сузил свои серые глаза Вадим. – Теперь враги затаились, попрятались, прикидываются друзьями. Небось читаешь в газетах, как карателей и полицаев разоблачают? Некоторые даже пластические операции сделали, чтобы

их не узнали.

– Леньку Супроновича я под любой личиной узнал бы, – помолчав, сказал Павел. – У него глаза как у волка… – Он потрогал пальцем голову чуть выше уха. – На всю жизнь оставил мне отметку.

– Это когда он молодежь отправлял в Германию?

– Я шел мимо комендатуры, а они там в карты резались, – стал рассказывать Павел. – Ленька и поманил меня пальцем, я подошел, а он развернулся и мне в ухо. Ни за здорово живешь! Наверное, проигрывал.

– А мне пинка дал немецким сапогом, – вспомнил Вадим. – Я летел через лужу и плечом изгородь у Широковых проломил.

– Редкая сволочь был!

– Был? – сказал Павел. – А может, он жив. Где-нибудь прячется.

– С фрицами утек, – заметил Вадим. – Он же знал, что его ждет. В Андреевке на сосне бы повесили, гада!

Было тихо, только слышалось комариное зудение, но вот в камышах крякнула утка, скрипуче отозвался удод, из-за той стороны насыпи послышалось протяжное мычание – стадо возвращалось с пастбища домой.

– Сходим на танцы? – предложил Павел.

– Не знал, что ты такой любитель, – посмотрел на него Вадим. – Ни один вечер не пропускаешь!

– Я думал, тебе интересно, – отвернулся Павел. – Ты же артист.

Вадим долго смотрел на речку, где крякали утки, лицо у него было озабоченным, серые глаза сузились.

– Я разочаровался в этой профессии, – сказал он. – Пока репетируешь, премьера – интересно, а потом каждый день одно и то же! Ладно, если роль приличная, а то пять минут на сцене, а потом два часа дожидаешься конца спектакля, чтобы вместе со всеми выйти на сцену и кланяться зрителям. Спектакли-то иногда заканчиваются в половине двенадцатого ночи. Почитать даже некогда…

– Только в этом причина? – пытливо посмотрел на него Павел.

– Как тебе сказать… – задумался Вадим. – Классику еще можно играть – Гоголя, Чехова, Островского. А тут нам местный драматург Рыжий…

– Прозвище? – перебил Павел.

– Фамилия – Рыжий, – улыбнулся Вадим. – И пьеса – рыжая. Ей-богу стыдно выходить на сцену и перед зрителями нести ахинею про бригадира, который не спал, не ел, а только думал, как свою бригаду вывести в передовые… Я там играл маленькую роль – слесаря Кремнева, попробовал экспромтом придумывать свой текст, так мне главреж влепил строгий выговор!

– Так и скажи: не поладил с начальством, – усмехнулся Павел.

– Уйду я из театра, – вздохнул Вадим. – Не по мне эта работа. Приклеиваешь чуть ли не столярным клеем усы, бороду, мажешь рожу гримом, напяливаешь на себя дурацкие одежки… Хожу по сцене, а сам думаю: мол, поскорее бы кончалась вся эта канитель, прибежать бы поскорее в уборную, содрать бороду и кремом стереть грим… А режиссер толкует, что каждый артист должен чувствовать себя в образе. Не чувствую я себя в образе, Паша! Хоть убей, не чувствую. Дураком я себя на сцене чувствую, а он говорит: в таком случае, конечно, уходи из театра.