Когда боги глухи
Шрифт:
– Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой – оружие куют, чтобы его свергнуть.
– Что ж, опять война?
– История еще свой окончательный приговор не вынесла.
– Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, – рассудительно заметила она. – Чего с немцами-то не ушел?
– Я – русский, Саша, – произнес он. – И без России не могу.
– Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали – войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?
– Для тебя я – Ростислав Карнаков.
– Не думала не гадала тебя больше увидеть!
– Может, последний раз свиделись, – с грустью произнес он. – Продай ты, Саша, дом, хозяйство – и со мной! – Карнаков и сам не верил тому, что говорил.
– Какая же это будет жизнь? – жалостливо посмотрела она на него. – Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… – Она взглянула на Карнакова: – Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?
– Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, – горько усмехнулся он.
– Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?
– Такова моя судьба, – сказал он.
– И я одна…
– У тебя Павел, – вставил он.
– Павел чужой, а Игорька не уберегла… – На глазах ее закипели слезы. – И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…
В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.
Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:
– Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала – не он ли, не Игорь?
– Мой человек это сделал, – помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. – Так надо было.
– Не принес и ты мне счастья, Ростислав, – вырвалось у нее. – Неужто так век одной и куковать?
– Поехали со мной? – предложил он. – Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…
– Во второй раз? – сквозь слезы улыбнулась она.
– Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, – уговаривал он. – Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.
– Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут – и держи ответ перед народом, – возразила она. – Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке
– Не любила ты меня, Александра, – только и вымолвил он.
– А и себя-то никогда не любила, родный, – вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. – Такая уж каменная уродилась.
– Отчего бабка Сова умерла? – спросил он.
– От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.
– А Тимаш жив?
– Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.
– Не объявлялся здесь Кузнецов?
– Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.
– Сынок-то не пошел по батькиным следам?
– Вадька-то? В артисты записался… – усмехнулась Александра. – И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.
– Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?
– Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит…
– Жалеешь меня? – усмехнулся он.
– Не чужой ты мне.
– Ночью уйду я, – опустив голову, сказал Карнаков.
– Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по человечески устроить, – раздумчиво заговорила Александра. – Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?
– Кому что на роду написано, Шура: Тимашу – водку пить да песни горланить, Сове, царствие ей небесное, колдовать, Андрею Абросимову – громкую смерть принять от иноземцев, а мне – скитаться по России-матушке и верить в свою правду.
– А есть она, правда-то?
– Если ни во что не верить, тогда сразу петлю на шею…
– Боюсь, этим ты и кончишь, родный мой, – печально произнесла Александра.
– А чего бы тебе не стать колдуньей? – сказал он. – Вакансия освободилась… Дурачь народ!
– Я и так колдунья, – глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. – Хочешь, предскажу твою судьбу?
– Не надо, – улыбнулся он. – Тот, кто знает свою судьбу, – самый несчастный человек.
– Бог тебе судья, – вздохнула она. – А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся…
– Не говори так! – повысил он голос. – Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.
– Зачем же пришел?
– И волку одному бывает тяжко… Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.
– Ну живи, как волк, – сказала она.
– Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?
– Мне ты не враг, – тихо ответила она.
Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.
– Неугомонный… – произнесла она. – Ой, твоя борода колется! Без нее ты выглядел бы моложе.