Когда боги спят
Шрифт:
— Вы, как патриот, согласны, переливать колокола на пушки допустимо. — говорил он. — Представьте себе, возможен и обратный процесс. Причем, порох, кровь и страдание насыщает медь особым, русским национальным звучанием.
Надо полагать, и на сей раз он явился не для того, чтобы высказать соболезнования, не исключено, познакомиться с новым губернатором и через него обновить связи со своими меценатами.
Пока Зубатый размышлял, как завести речь о таинственном институте, посвященный во все его дела Ал. Михайлов сам предложил свои услуги, мол, я знаю, цепь неприятностей не закончилась,
— А вы знакомы с Кузминым? — вдруг спросил он.
— Кто такой?
— Если спрашиваете, значит не знакомы, — задумался режиссер. — Ладно, берусь вас свести с ним и многие вопросы отпадут. Наверное, вы чем-нибудь его разозлили.
— Я много кого разозлил…
— Но только бы не Кузмина!
— Он что, святой?
— Пожалуй, святой. Нет, даже апостол. Вот его раздражать и, тем паче, злить категорически воспрещается.
Ал. Михайлов будто бы даже загоревал, но про Кузмина больше не поминал и стал убеждать перебраться в Москву, где открываются большие перспективы, и не нужно поддаваться ложной скромности.
— Скромность, дорогой Анатолий Алексеевич, — с удовольствием повторял он, — прямой путь к неизвестности.
Сменить место жительства, работу, обстановку — лучший выход из вяло текущей депрессии. Этот город все время будет напоминать о трагедии с сыном, о собственном поражении. Дескать, если есть какие-то мысли относительно своего будущего, надо их озвучить: в горе мы обязаны помогать друг другу.
Так обычно говорят с потерпевшим, с больным или с человеком, безвинно попавшим в тюрьму — в общем, с людьми, которые вызывают жалость.
— Мыслей много, — проговорил Зубатый. — А озвучить нечего.
Кажется, Ал. Михайлов решил, что он страдает провинциальной стеснительностью, решил разговорить, отвлечь.
— А вы никак на охоту?
— Можно и так сказать, — отмахнулся Зубатый.
— В таком случае, я с вами! Карабин и амуниция всегда со мной, — режиссер засуетился и вдруг пожаловался. — Как только сменилась власть, сразу изменилось отношение. Какие стали люди! Начальник охотуправления выдал всего две лицензии на медведя! Всего две! Как быстро все перекрашиваются!
— Это верно!
— Так берете меня? У вас же наверняка лицензии не отстреляны? Когда вам было… А мы бы вместе поехали и закрыли все бумаги!
— На сей раз не получится, я по делам еду. А вот вернусь…
— Когда?
— Через два дня.
— Ловлю на слове! — засмеялся Ал. Михайлов. — Буду ждать!
Посмотрел на сборы, что-то вспомнил, вмиг сделался вальяжным и продолжил тоном старой барыни:
— Полно вам, Анатолий Алексеевич! Вы не стесняйтесь. От души готов помочь, похлопотать, ей-богу!
— Это вы о чем?
— Да о помощи, о помощи! Ситуация-то не простая…
Зубатый про себя ухмыльнулся и подыграл.
— Впрочем, вы можете помочь…
— Разумеется, могу. Даже с Кузминым познакомлю.
— Знакомить не надо. Сделайте милость, отыщите мне адресок одного учреждения.
— Какого учреждения?
— В Москве или где-то в Подмосковье есть частная клиника. Занимается проблемами долголетия. Ее называют клиникой бессмертия…
— Боже
— Мне-то не к чему, да есть одно обязательство. Близкому человеку помочь.
— Вам бы в пору сейчас о себе подумать! — назидательно и чуть растерянно проговорил Ал. Михайлов.
— Только адрес клиники и к кому там обратиться, — нажал Зубатый. — Думаю, вам не составит труда…
Он не сказал ни да, ни нет, как-то неопределенно рукой махнул, выскользнуть хотел.
— Клиника, клиника бессмертия… Что-то не припомню, Анатолий Алексеевич…
— Скажите прямо, найдете клинику? Или кого-то еще попросить?
Знаменитый режиссер ставил фильмы и играл в них героев широких и великодушных, поэтому сделал вид, что обиделся.
— Что вы, право!.. Сейчас я не готов ответить. О клинике ровным счетом ничего не слышал… Да отыщу вам адрес!
— Спасибо, — Зубатый руку ему пожал. — Я приеду дня через два-три.
Он подхватил рюкзак и пошел в двери.
— А ружье? — вслед спросил Ал. Михайлов. — Вы забыли ружье!
9
Соринская Пустынь открылась внезапно и сразу от края до края. Она стояла на противоположном покатом берегу, среди высоких холмов, покрытых сосновым лесом, обращенная окнами на реку и задами на всхолмленные и зарастающие поля. Может, оттого, что день был ясный, а осенний воздух прозрачный и звонкий, может, потому, что смотрел издалека и с высокой террасы, но вначале деревенька показалась акварельным рисунком в детской книжке — чистенькая, с берендеевскими домиками, квадратиками огородов и еще зелеными выпасами, по которым бродили кони. И все это с размытыми, неясными линиями, призрачно, будто отражение на зарябленной воде.
Он готовился к этому мгновению, ждал: вдруг затрепещет душа, проснется генетическая память, шестое чувство или хотя бы покажется знакомым это место, однако сколько не прислушивался к себе — ничего подобного не происходило, возможно, оттого, что всю дорогу думал и заново прокручивал в сознании последний крутой разговор с Хамзатом. Начальник охраны не хотел оставаться в машине, оставленной посередине разбитой торфянистой дороги, порывался идти с ним, причем так навязчиво, что вывел из терпения. Зубатый обложил его матом, приказал возвращаться домой и заниматься перевозкой вещей, мол, приедешь за мной через двое суток, и когда тот воспротивился, объявил об увольнении, развернулся и пошел в одиночку. Кавказский скакун запрядал ушами, задергал тонкой нервной головкой и взял с места в галоп.
Может, поэтому он шел и ничего в нем не трепетало, разве что в какой-то момент исчезло ощущение времени, да и то потому, что вокруг не было никаких знаков — столбов электролинии, антенн на крышах, техники на улице. То ли шестнадцатый, то ли девятнадцатый век. Но стоило спуститься с горы к реке и взглянуть на деревню поближе, как время вернулось, и тут же обнаружились следы колхозной цивилизации. Сквозь высокий засыхающий чертополох проглядывали обрушенные силосные ямы, остовы комбайнов, кирпичные столбы от разрушенных коровников, еще какое-то железо, конструкции, постройки неизвестного назначения, и все это уже врастало и уходило в землю.