Когда боги спят
Шрифт:
Он не мог ошибиться, потому что запомнил это лицо на всю жизнь. Правда, она сейчас выглядела иначе, измученная, бледная, с полуприкрытыми глазами — краше в гроб кладут.
Она не сразу отреагировала на гостя, однако веки приподнялись, и стало ясно, что и она его не забыла. Серые губы шевельнулись, собираясь в трубочку, словно чмокнуть его хотела, но так и не расклеились.
После приступа неукротимого веселья в груди будто черная дыра возникла, куда и улетучилась с таким трудом накопленная радость. Опустошенный и мгновенно огрузший, Зубатый
— Здравствуйте…
Василий Федорович смотрел на них недоуменно и все еще улыбался.
— Вы что же?.. Знаете друг друга, что ли?
Как и тогда, на Серебряной, Зубатый ощущал полную беспомощность и незащищенность. Эта дремлющая старуха обезоруживала его одним присутствием, но разум цепенел от другого: казалось, от бабки Степаниды исходят некие волны, причем, с частотой и скоростью биения крови в ушах. Она будто пеленала его, стягивала руки, ноги и голову так, что он стоял неподвижный и окаменевший — не зря говорили, ведьма.
— Ну дела! — Василий Федорович суетился. — А где это вы встречались?.. Да ты садись, нечего потолок подпирать. На Женьшеня не обращай внимания, она всегда такая возвращается: ни живая, ни мертвая. Теперь недели две отходить будет. А может, больше.
Зубатый по-прежнему стоял, не в силах отвести взгляда от старухи, и хозяин что-то заметил, насторожился.
— Ты что, держишь его? — подозрительно спросил у бабки Степаниды. — Ну-ка, отпусти! Его и так тут вяжут по рукам и ногам.
Старуха шевельнулась и слегка двинула рукой, мол, отстаньте, и тут же Зубатый почувствовал резкое облегчение, словно путы сняли. Он перевел дух, скинул куртку и сел на скамейку у входа. И вдруг с тоской отметил про себя, что их беззаботное и приятное житье с Василием Федоровичем кончилось, да и вообще, с появлением этого Женьшеня в Соринской Пустыни все будет не так.
— Ну что ты сел? — опять пристал Василий Федорович. — Доставай вон тушеную рыбу из печи и ешь. Потом будешь ответ держать.
— Не хочу есть, — обронил он. — Чаю попью…
— Ну, пей. А на нас внимания не обращай. Я Женьшеню последние новости рассказываю.
Зубатый потрогал чайник на топящейся плите, налил в кружку густой шиповниковый чай и присел у дальнего края стола, боком к хозяевам, отстранился, чтобы не слышать, но голос Василия Федоровича будто ввинчивался в уши.
— Дорка у нас три месяца прожил. Последнее время лежал, не вставал, ни есть, ни пить не просил. Все тебя ждал, только сказать не мог — писал на бумажке, будто ты ему какую-то молитву должна принести или заклинание. Мол, дождусь, тогда и умру, а сил не хватило. Утром просыпаюсь — не дышит. Ну что делать? Старухи собрались, отпели, как могли, ну и снесли на погост… Что? В твоей сумке посмотреть?
Старуха не издавала ни звука, но он как-то понимал ее, пошарил в полупустой клетчатой сумке и подал тоненькую тряпичную скрутку — она не взяла.
— А, это ты для Дорки несла! — догадался Василий Федорович. — Неужто та самая молитва? Вот бы почитать… Да
Он нехотя встал, открыл дверцу плиты, но прежде чем бросить свиток в огонь, с оглядкой развязал тряпочку и развернул серую бумажку. Но в следующий миг словно подзатыльник получил — швырнул все в огонь и захлопнул дверцу.
— Да ладно, я только глянул, — оправдался, дуя на обожженные пальцы. — Давай-ка я тебя в горнице положу, дремлешь ведь на ходу… Ну вот, хоть поспать согласилась. Проспишься — человеком будешь.
Он взял ее на руки, унес в горницу и скоро вернулся, затворив за собой дверь.
— Ну что, давай рябину откатаем? — спросил весело. — Наконец-то уснула. Как вернется — просто беда…
— Что с ней? — шепотом спросил Зубатый.
— А каждый раз так! — легкомысленно отмахнулся Василий Федорович. — Приходит немая, ни тяти, ни мамы. Отлежится недели две, отходит…Ты мне скажи, откуда ты ее знаешь?
— Встречались как-то, на улице, — попробовал увернуться Зубатый.
— Ладно, не ври. Что-нибудь наговорила? Наплела? — он достал из-под лавки деревянный желоб, вытащил из-за печки таз. — Не обращай внимания…
— Как не обращать? Она мне такое сказала…
— Забудь.
— Не забуду. Я ведь из-за ее пророчества здесь оказался.
Василий Федорович рассердился, со стуком поставил желоб в таз и взял горсть ягод.
— Говорю ей, не болтай, не расстраивай людей!.. Человек раз на свете живет, ну зачем его мучить, зачем ему знать, что было и что будет? Нет, ей не терпится, вот и немеет от этого! Боженька ей язык укорачивает, наказание, чтобы не дразнила людей!
Он бросил ягоды в желоб — мусор прилип, а рябина скатилась в таз чистой.
— Дело в том, что она сказала правду, — признался Зубатый. — Ко мне действительно приходил старец, юродивый… Говорят, босой, в рубахе, а зимой… Кричал у администрации, а я не послушал его, не принял да и не видел. А старец назвался моим прадедом, Зубатым, Василием Федоровичем. Потом его в милицию забрали, отправили в психбольницу… В общем, обрек его на геенну огненную.
Василий Федорович отложил в сторону желоб и вынул сигареты.
— Вот оно что… А что кричал?
— Боги спят. Не шумите, люди. Пробудите до срока — беда будет.
Он вскочил, метнулся было к дверям горницы, но тут же вернулся, присел к печке и закурил от уголька.
— Что ж ты мне не сказал?
— Почему не сказал? Говорил, имя его называл, полный твой тезка.
— Да по имени его никто не знает, бестолочь! Они все там были безымянными! Только монахи, как Дорка, имели имя, да и то не природное. Я про твоего прадеда слышал. И даже вроде его видел, в пятьдесят третьем году.
Василий Федорович замолчал, потягивая сигарету. Зубатый не выдержал: