Когда была война
Шрифт:
– Душа моя!
– воскликнул он.
– Родная!
"Мы скоро вернёмся домой", - написали они, вместе держа уголёк.
И вот они едут домой. Германия давно осталась позади, и теперь перед ними раскинулась необъятная родина.
Андрей вернулся к жене, обнял её и крепко прижал к себе. Люба тихонько вздохнула, провела пальцами по его гладко выбритой щеке, звонко чмокнула в губы. Он ощущал её дыхание на своём лице, и сердце сладко-сладко сжималось. А ведь это Ульяну стоит благодарить
– Дурак ты, Лагин, - тихо засмеялась Люба.
– Улыбаешься чего-то сам себе. Я когда тебя впервые увидела, так сразу и подумала: дурак какой-то.
– Почему сразу дурак?
– картинно надулся Андрей и, перевернувшись на спину, скрестил руки на груди.
– Я не буду с тобой разговаривать, ты обзываешься!
– Вот потому и дурак.
– Люба приподнялась на локте.
– Но почему-то понравился ты мне тоже сразу.
– Это потому ты меня косынкой била?
– засмеялся Андрей.
Откуда-то из темноты замяукал Филимон, и через секунду Андрей ощутил на своём животе его тонкие лапки. Он нагло прошёлся по нему, залез между ними с Любой и улёгся спать.
Ангел Соня
Командира второго взвода сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии, капитана Лемишева, ранило 23 ноября 1942 года. Ранило тяжело. Ногу выше колена разворотило практически в мясо, а порезов и рваных ран на теле было столько, что и по пальцам не посчитать - немецкая граната взорвалась всего в метре от него. Из-за большой кровопотери Лемишев не приходил в себя, и уставшие, измотанные не меньше солдат врачи решили не использовать анестезию - зачем, если раненый и так без сознания. Кроме двух врачей, что оперировали его, об этом знала только медсестра Соня, которой строго-настрого наказали держать рот на замке.
– Сейчас не пойми что творится, - сказал Сан Васильич.
– Начальство как с ума посходило, так что мало ли... Не говори на всякий случай. Никому. Поняла?
Соня кивнула, хотя слов хирурга практически не слышала - она с тихим ужасом смотрела на лежащего на продавленной койке Лемишева. Мундир и шинель с него сняли, гимнастерку наспех разрезали ножницами; вставшие колом от высохшей крови края ткани прилипли к коже. Смотрелись раны страшно, и Соне приходилось снова и снова сдерживать подступающую к горлу тошноту.
На фронт она прибыла сравнительно недавно - всего-то два месяца назад, но искренне полагала, что и за эти два месяца насмотрелась такого, что и в страшном сне не привидится. Сколько жизней оборвалось у неё на глазах, сколько молодых красивых парней стали инвалидами, сколько сошли с ума! Соня уже и лиц их не помнила: они проходили нескончаемой окровавленной чередой, один за другим, один за другим... Ей казалось, что душа её давно зачерствела - она уже без какого-либо страха выписывала похоронки, закрывала окоченевшие веки, сносила в братскую могилу тела молодых ребят. Первое время каждая смерть вызывала у неё
Но при одном взгляде на Лемишева в глазах у неё темнело. Ей казалось невероятным, что, потеряв столько крови, Лемишев всё ещё жил - отчаянно боролся за каждый вдох, но всё-таки жил. Глаза запали, и под ними пролегли тёмные круги, на выпуклом белом лбу блестели маленькие капельки холодного пота, ноздри вздрагивали и округлялись. Иногда бескровные, белые как бумага губы размыкались, и тогда Соня подносила к ним стакан с водой. Руки отчаянно тряслись, и сколько бы она ни пыталась успокоиться, ничего не помогало - ни морозный ноябрьский воздух, ни умывание ледяной водой. Даже стакан чистого спирта никак не подействовал.
Медикаментов катастрофически не хватало. Перевязочные материалы можно было посчитать по пальцам, и большинству бойцов раны перематывали обычной тканью: разорванными на полосы халатами, платьями и ночными рубашками - всем, что только удавалось сыскать. Когда кончались и эти "бинты", в ход шли мешковина и даже обрывки брезентовых плащей - всё лучше, чем совсем ничего. Потом эти жалкие полоски ткани полагалось тщательно выстирать и прокипятить, после чего их снова пускали в ход, зачастую с пятнами так и не отстиравшейся крови. А порой и времени на стирку не хватало - с каждым днём раненых поступало всё больше.
Лемишев зашевелился и что-то неразборчиво пробормотал. На мгновение веки его приподнялись, и Соня увидела мутный взгляд светло-карих глаз. К горлу подкатила новая волна удушающей, липкой тошноты, и она машинально прижала ко рту ладонь.
– Давай, Сонечка, - устало вздохнул Сан Васильич и отёр пот с лица засаленным краем рукава.
– Готовь капитана к операции.
Соня сглотнула.
– Хорошо...
Она знала - нет, была твёрдо уверена, что Лемишев умрёт. Ну не живут с такими ранениями, не живут!.. Удивительно, что его до медчасти-то доволочь успели.
Она осторожно, стараясь не беспокоить его, стянула с него гимнастёрку, дрожащими пальцами расстегнула штаны, стараясь не касаться рваных краёв ран. В некоторых местах ткань пришлось буквально отдирать от тела, но Лемишев не реагировал, лишь тяжело, натужно дышал. Точнее, хрипел, будто лёгкие отказывались вбирать в себя воздух, и ему приходилось насильно его туда пропихивать.
На глазах вдруг выступили горячие слёзы, и Соня зажмурилась на мгновение, проглотив вставший в горле огромный ком. Всё-таки страшно это, тяжело - война.
Всю операцию она ждала и боялась, что капитан вот-вот испустит дух. Каждую секунду ей казалось что вот, сейчас его дыхание оборвётся, но вопреки всему оно не обрывалось. Соня автоматически ассистировала хирургу, а сама неотрывно глядела на лицо Лемишева - на нём не дрогнул ни один мускул, когда тонкие сверкающие щипцы раз за разом вонзались в его и без того искалеченное тело, когда Сан Васильич зашивал края рваной раны, когда натягивал остатки кожи на открытое мясо и соединял их хирургической нитью.