Когда человека не было
Шрифт:
Дерево покачнулось и немного сдвинулось, и это так обрадовало чунгов, что они разразились криками и отпустили его.
— У-о-кха! У-о-кха! — закричали в свою очередь Смелый и Безволосый, но не от радости, а от гнева на то, что чунги отпустили дерево. По этому сердитому крику чунги поняли, что сделали что-то не так, и снова ухватились за дерево. Новый крик Смелого, новое дружное усилие, — и дерево передвинулось на полступни. С еще одним криком, громким, властным и подхваченным всеми чунгами, оно подвинулось еще на полступни. И Смелый, в котором прояснилась
— У-о-кха! У-о-кха! — вскрикивал Смелый коротко и отрывисто, а они нараспев отвечали ему:
— Ак-кха! Ак-кха!
Наконец ствол был подтащен к самой трещине, лег и закупорил ее. Смелый выпрямился и стал издавать какие-то совершенно непонятные звуки. Глаза у него горели от радостного возбуждения, в лице выражалось огромное удовольствие. Пришедшие чунги тоже заурчали от удовольствия, — не потому, что поняли что-нибудь, а потому, что общая ритмичная работа им понравилась. Двое маленьких близнецов, взобравшихся на ствол, остались под сильным впечатлением ритмичного припева и продолжали «уокхать» в один голос и в том же ритме.
— У-о-кха! У-о-кха! — они переступали с ноги на ногу, бессознательно двигая руками, и постепенно увлекли в свою игру других детенышей. Увлеклись и взрослые чунги, и все начали мерно, нараспев «уокхать», все больше удлиняя отдельные звуки. Это была первая песня чунгов, выражение удовольствия, которое им доставила дружная, успешно завершенная работа; удовольствия от первобытно-ритмичного звука их голосов. Конечно, голоса у них были еще очень грубые и хриплые, потому что до сих пор они только рычали и ревели. Они и сейчас больше рычали, чем пели, и это было еще не совсем песней, но все же им было приятно.
После того как таким же образом была закрыта вторая трещина в скале, группа Смелого почувствовала, что пещера действительно стала их пещерой, их жилищем. Когда-то в непроходимом лесу, а потом в своих скитаниях далеко на севере и в бегстве на юг ни у кого из чунгов не было постоянного логовища. Они считали своим весь лес, и им было безразлично, где остановиться ночевать. Они никогда не задерживались на одном месте дольше, чем на один-два дня, и никогда не возвращались к своим покинутым логовищам. Правда, иногда им случалось попадать на прежние места, где они уже были однажды, и даже ночевать в старых логовищах. Но и тогда они не ощущали этих логовищ как своих прежних, и у них никогда не бывало потребности возвращаться в места, где они уже были когда-то, или хотя бы вспоминать о них. Лес был для них повсюду одним и тем же: всегда одинаковым и всегда новым. Но теперь, когда ночи стали такими холодными и когда большая стая разбилась на меньшие группы, пещеры, в которых они поселились, стали для них не только необходимым, но и привычным убежищем.
Это особенно относилось к группе Смелого, которая приложила труд, чтобы закрыть трещину в скале: этот приложенный труд, эта впервые осознанная и проявленная забота вызвали у чунгов незнакомое доселе чувство привязанности к месту, дающему им удобный, защищенный от ветра ночлег. Поэтому, возвращаясь вечером в свою пещеру, усталые от дневных скитаний в поисках пищи, они испытывали к своему пещерному жилищу какое-то теплое чувство, какое-то ощущение удовольствия и уверенности. Привязанность к нему ощущали даже маленькие чунги, которые еще до того как войти внутрь начинали весело и радостно кричать: «У-о-кха! У-о-кха!»
Ритмичный припев взрослых чунгов при перетаскивании огромного пустотелого ствола произвел на них такое впечатление, что они никак не могли забыть его и продолжали повторять в том же протяжном ритме. Молодая пома подхватывала за ними, а за нею подхватывали и остальные, и под темными скалистыми сводами пещеры раздавалось ритмическое:
— У-о-кха! У-о-кха! У-о-кха!
Это было так странно и необычайно, что даже мо-ка, когда ему случалось проходить близ пещеры, останавливался, прислушивался, внюхивался тревожно и любопытно и, едва различив, что это голоса множества чунгов, убегал стремглав.
Да, уже все звери пугались чунгов, все до
Маленький ла-и
Однажды утром маленькие чунги-близнецы, выйдя из пещеры раньше всех прочих чунгов, увидели совсем маленького ла-и. Крохотный, слабенький, со светло-рыжей шерстью, маленький ла-и подполз к свежей кости, обглоданной и отброшенной чунгами, и жадно обгрызал ее. Он лишился матери и остался один еще совсем маленьким, он еще не умел находить себе пищу и все время голодал. Маленький и пугливый, он должен был все время прятаться в густых кустах, укрываться от всяких больших и малых хищников и утолять голод только случайно попавшимися ему бескрылыми брум-брум и жу-жу. Приблизившись к пещере чунгов, он почуял запах свежих костей, разбросанных кругом, и острый голод привлек его совсем близко к входу. Исхудалый до того, что все ребра у него торчали, маленький ла-и забыл всякую осторожность и с неслыханной жадностью грыз остатки мяса на кости.
Увидев его, близнецы мигом присели и устремили на него взгляды, а потом по-детски безрассудно завизжали и кинулись к нему. Из пещеры тотчас же выскочили Бурая и другие чунги, но маленького ла-и уже и след простыл. Близнецы набрали в руки камней и побежали к кустам, где он скрылся, но Бурая, не поняв по их крикам, какое животное появилось близ пещеры, может быть, опасный хищник, догнала и вернула их.
Вечером, однако, маленький ла-и снова появился перед пещерой. В этот день группа Смелого выследила в логовищах и-вода и ланча, убила их и съела, и все возвращались сытые и довольные. На ходу они догрызали кости и бросили их только у самого входа в пещеру. Маленький ла-и, целый день прятавшийся в кустах, почуял запах мяса, и голод его стал нестерпимым. Едва дождавшись, чтобы чунги вошли в пещеру, он подполз к одной из брошенных костей и начал глодать ее.
Молодая пома в это время вышла из пещеры и увидела его, но вместо того чтобы раскричаться, как близнецы, притаилась у скалы и стала наблюдать. Она была сообразительна и понимала, что не может подкрасться и схватить или убить ла-и, если бы даже захотела. Обойти кругом, чтобы приблизиться незаметно и бесшумно, было невозможно: между нею и ла-и не было ни кустов, ни других укрытий. Бросить в него камнем или веткой — их под рукой не было, да и расстояние было слишком большое.
Молодой поме нетрудно было понять и жадность ла-и и его тихое, прерывистое повизгивание. Маленький беззащитный ла-и должен был сильно проголодаться, чтобы осмелиться подойти к пещере и так открыто наброситься на выброшенные, обглоданные кости. И потому ли, что Молодая пома была сыта, или в ней проснулся отголосок материнского инстинкта, но хищный блеск в глазах у нее погас, и они засветились любопытством: какой этот ла-и маленький и хорошенький! Как он насторожил ушки! И какой он слабенький и худенький…
В этот момент маленький ла-и поднял голову, вперил глазки в устье пещеры и, увидев неподвижную, словно приросшую в скале пому, припал к земле. Черненький влажный кончик носа у него зашевелился быстро-быстро, словно он пытался понять, что это за странное существо со свободно висящими передними лапами — животное или только тень.
Это длилось миг или два. Потом ла-и быстро шмыгнул и исчез в кустах, но на следующий день появился снова и на следующий за тем день. Взрослые чунги и детеныши то выходили из пещеры и надолго исчезали куда-то, то возвращались, то сидели рядом, так что маленькому ла-и все время приходилось убегать. Нередко чунги уходили из пещеры на целый день, и тогда он свободнее грыз разбросанные кости. Но никогда он не осмеливался подойти к входу, так как, кроме запаха мяса и крови, оттуда шел и какой-то другой запах. Этот незнакомый запах пугал его и заставлял сторониться. Но он же и хранил его, — маленький ла-и инстинктивно понимал это, — так как удалял хищников от пещеры, и поблизости к ней он чувствовал себя в безопасности.