Когда цветут камни
Шрифт:
Вот так и случилось, что вторая часть политического завещания Гитлера оказалась в руках советского командования раньше, чем того хотели Гитлер, Геббельс и Борман. Они в первую очередь спешили переправить этот документ не столько для ознакомления с ним гроссадмирала Деница, сколько для опубликования в печати там, на Западе. Они стремились поставить союзное командование в известность, что в Берлине создано новое правительство, которое начнет сепаратные переговоры с советским командованием о перемирии.
Слушая доклады начальников
«Пора, пора им быть на Ландвер-канале, однако молчат, не звонят», — подумал он.
Стараясь скрыть свое волнение, Бугрин встал, подошел к начальнику тыла армии, сняв с его рукава белую ниточку. Когда тот закончил читать сводку о запасах продуктов на ДОПах, заметил:
— Блондинка тебя преследует. Смотри, как бы не отвлекла тебя от заботы о солдатских желудках.
Начальник тыла, седой генерал, с тревогой поглядывал на командарма: расстроен и безуспешно старается это скрыть. Вот он молча передал папку с докладами начальнику штаба и этим дал понять, что совещание закончилось.
На часах восемь тридцать. Бугрин не разрешает своим помощникам и самому себе отрывать во время боя командиров телефонными звонками. Но сейчас его рука сама тянется к телефонной трубке. Перед рассветом по ходу перестрелки он почувствовал, что перед фронтом армии скапливаются новые и хорошо организованные части гитлеровцев: они вели огонь из автоматического оружия короткими очередями по порядку — справа налево, как на перекличке.
Да, так и есть. Три наши дивизии, действующие на главном направлении, наткнулись на сильную и крепко организованную систему огня. Роты и батальоны, начав атаку, попали под губительный огонь фланкирующих пулеметов и вот уже больше трех часов лежат — ни вперед, ни назад; действуют одни штурмовые отряды.
— Авиация сейчас тебе не поможет, — отвечает Бугрин командиру остановившейся дивизии. — Почему? Спроси у солдат, которые воевали в Сталинграде… В городском бою авиация опасна только для тылов и резервов.
Бугрин говорил вполголоса, ибо знал, что в такой обстановке окрик не поможет, а лишь собьет командира с толку. Накричи — и командир накинется на своих подчиненных, а те поднимут солдат на верную гибель.
В руке Бугрина треснул и переломился граненый карандаш, но он не заметил этого. Что говорить, досадно: гвардейская армия остановилась на пороге последней цитадели Гитлера. Остановилась и несет потери.
На подступах к Тиргартену гитлеровцы применили против наступающих частей тот же тактический прием, какой в свое время применяли против них защитники волжской твердыни, — сближение. Это не позволяло бросить на подавление переднего края ни артиллерию, ни авиацию. Как станешь бомбить дом, одна часть которого занята наступающими, другая — обороняющимися?
И Бугрин был вынужден поднять полки, отведенные на отдых.
Начальник разведотдела армии доложил,
— Давай его ко мне! — Бугрин спрятал обломки карандаша в стол.
В дверях показался Зейдлиц. Его конвоировал разведчик Туров.
— Разрешите, товарищ генерал, постеречь его возле вас? — спросил он, по-ефрейторски в знак приветствия приподняв автомат на груди.
— Не доверяешь?
— Норовистый он, два раза пытался дать ходу.
— Вот как… и все-таки не ушел?
— Разве можно? Ведь он досконально личный телохранитель Гитлера. Уж больно охота, товарищ генерал, послушать мне вашу беседу с ним и узнать досконально, на какую хитрость пошел теперь Гитлер…
Лисицын коротко доложил Бугрину суть показаний Зейдлица, а начальник разведотдела прочитал перевод политического завещания Гитлера. Бугрин быстро пробежал глазами по страничкам перевода и попросил дать подлинник. Прочитав на немецком языке ту часть завещания, где Гитлер пишет, что после смерти его дух не покинет фашистских главарей и всегда будет пребывать с ними, Бугрин усмехнулся: «Играет в пророка, как юродивый в святого».
И обратился к Зейдлицу:
— Я не думал, что ваш фюрер так ограничен…
— Иначе вы не добились бы столь выдающегося успеха, — польстил Зейдлиц.
— Вы хотите сказать, что недооценка наших сил привела вас к разгрому?
— Мы терпим военное поражение, — попытался смягчить слова Бугрина гестаповец. — Но идеи, национальные чувства в плен не сдаются.
— Спасибо за откровенное признание. Теперь я вижу, кто передо мной. Вы еще не отказались от бредовой веры в превосходство арийской расы над всеми расами мира и убеждены; что перед смертью Гитлер вооружил вас бессмертными идеями…
Зейдлиц не ожидал, что русский генерал будет говорить с ним на такую тему. Тем не менее он охотно слушал его: это избавляло его от неизбежности отвечать на вопросы, какие обычно задают пленным офицерам на допросах. Зейдлиц не собирался выкладывать все, что ему было известно об обороне Тиргартена, о количестве войск, сосредоточившихся там перед последним генеральным сражением. Он решил показать себя истинным рыцарем, который дорожит кровью своих братьев по оружию больше, чем своей жизнью.
— Завещание Гитлера не имеет адреса, — продолжал Бугрин. — Нацизм — это злокачественная опухоль, раковая болезнь капитализма. Ее лечат скальпелем. Вскрытие уже сделано. Через несколько часов вредный и смертельный для немецкой нации нарост будет выброшен в помойку. Неужели вам, господин Зейдлиц, еще не понятно, неужели вы не видите, что нацизм — величайший позор немецкой нации, а будущего у него нет. Будущего ему не дано.
На этот вопрос Зейдлиц не ответил. А когда Бугрин, сразу понявший, что за этим завещанием скрывается новое вероломство Гитлера, стал говорить о том, что дальнейшее сопротивление немецких солдат Берлинского гарнизона приведет к лишним жертвам и увеличит количество сирот, «гестаповский рыцарь» стал избегать его взгляда.