Когда гремели пушки
Шрифт:
На станции было пусто и тихо. Только костлявая старуха махала метлой возле облупленного станционного домика. Мальчики пристроились под кустами акации. Витяй пошел разведывать, не ждут ли эшелона. Вернулся и сказал, что на станции никто ничего не знает. Надо ждать.
Вскоре далеко-далеко возникло постукивание. Из-за леса показался поезд. С грохотом побежали мимо станции платформы, на которых стояли укрытые брезентом танки. Минька удивленно и торопливо вертел головой, провожая каждую платформу, и махал танкам рукой.
Потом снова
— А мой батя сапер. Сержант, — сказал Минька.
— А мой — артиллерист, — сказал Витяй.
Они знали все про всех, кто ушел из их деревни на фронт. Просто захотелось поговорить о своих отцах.
Солнце начало клониться к лесу, а нужного эшелона все не было. Шли мимо без остановки. После грохота очередного состава устанавливалась утомительная звенящая тишина, и Минька уснул.
Снились Миньке танки, они приближались, гремя гусеницами. А на одном из танков; на башне, сидел отец и махал автоматом. Потом он спрыгнул с танка, подбежал к Миньке и стал трясти его за плечо:
— Вставай, вставай…
— Батя, — сказал Минька и открыл глаза.
— Чего, батя? — сердито сказал Витяй и еще раз встряхнул товарища. — Вставай. Эшелон подходит. Может, только минуту и простоит. Гляди не теряйся, Минька. Солдаты навалят, только поворачивайся! Да не продешеви землянику-то!
К станции, погромыхивая на стыках, медленно подходил странный поезд из зеленых пассажирских и красных товарных вагонов вперемежку. В самой середине поезда на платформе дымились походные кухни.
Витяй подхватил свой туес и побежал к хвосту поезда.
В пассажирском вагоне, который остановился как раз напротив Миньки, несколько окон были открыты. Запахло лекарствами. В одном из окон свесилась с верхней полки голова в бинтах. Только рот да глаза видны.
— Что за станция, сынок?
Минька назвал станцию.
— Не слыхивал… Э-эх, — вздохнула голова. — Носит нас, носит… Жаль, трех верст до той Германии не дошел.
Минька молча смотрел на забинтованную голову. Кто-то тронул его за плечо.
— Ты чего, глухой?
— Не… — Минька повернулся и увидел немолодого солдата в гимнастерке без пояса и в тапочках на босу ногу. Один рукав гимнастерки был начисто оторван, и рука, обмотанная бинтами, покоилась в марлевой косынке, словно младенец в люльке.
— Я тебя спрашиваю, а ты не откликаешься…
— Засмотрелся. — Минька шмыгнул носом и проворно достал из-за пазухи загодя приготовленные из старых газет кулечки.
— Никак земляника? — спросил солдат и втянул в себя воздух. — Духовита. Продаешь?
Минька кивнул.
— Почем?
— Нипочем, — сказал Минька тихо. — Меняю я. На хлеб, на сахар…
— Голодно? — спросила забинтованная голова.
— Голодуем.
— А хлеб-то как?.. Хлеб-то на полях? Чай, сеяли?
— Сеяли, — сказал Минька. — На коровах пахали, а кто и так… На себе…
— Значит, меняешь? — перебил солдат с перебинтованной рукой.
— Меняю.
Солдат вздохнул с сожалением:
— Нет
Минька помотал головой.
— Жаль, — сказал солдат и отошел.
У соседних вагонов появились раненые — у кого рука перебинтована, кто с костылем. А из вагона, что напротив, вышла только девушка в белом халате. Стояла возле подножек, щурясь на солнце.
Минька понял: эшелон санитарный, и надо перейти к другим вагонам, где ходячие раненые, а иначе ничего не наторгуешь. Но все стоял и смотрел на забинтованную голову, свесившуюся с верхней полки. И вдруг подумал, что вот так же, может, где-нибудь везут и его отца, сержанта-сапера. Война, она везде война. Любого ранить могут. А то и убить. Вон сколько похоронок в деревню пришло. Чуть не каждый день бабы ревмя ревут. И может, на какой безвестной станции стоит батин эшелон, а батя с перебинтованной головой в окно глядит. А там — мальчишка с земляникой. И охота бате землянички поесть. Она ж как лекарство, ягода! А не дает мальчишка. Только на менку. А чего сержант-сапер поменять может, если он раненый, беспомощный лежит? Какие такие у него запасы?
Где-то протяжно закричали:
— По ваго-онам!..
У Миньки защемило сердце. Он беспомощно огляделся вокруг, словно потерял что. Раненые спешили, подсаживали друг друга, взбирались на подножки.
Минька шагнул к окну:
— Дяденька! Земляники хочете?
— Поел бы, да вишь, сменять мне нечего, — сказала перебинтованная голова.
Минька бросился к девушке в белом халате:
— Сестричка, отдайте землянику вон тому дяденьке с забинтованной головой. Всем отдайте. Пускай все кушают.
Он совал ей в руки тяжелый туес. Девушка взяла туес, поднялась с ним в вагон, обернулась, сверкнула зубами:
— Спасибо, мальчик!
А Минька отошел в сторонку.
Подбежал Витяй. В его туесе оставалось еще много ягод. А из узелка выпирала початая буханка хлеба и еще что-то.
— Ну, как торговля? — спросил он. Минька посмотрел на него грустно:
— Никак.
— А ягода где?
Минька махнул рукой в сторону вагона.
— Что дали?
— А ничего. Так…
— Так, — строго повторил Минька.
Паровоз гуднул несколько раз. Внезапно и громко лязгнули буфера вагонов.
— Эй, сынок! — крикнула забинтованная голова. — Спасибо тебе за ягоды! Наши инвалидишки заулыбались… Лесом пахнет.
Минька замахал рукой. Вагон дрогнул и тронулся.
— Сынок, посуду возьми! Спасибо, сынок! — раненый опустил туес за окно и разжал пальцы. Туес упал в обожженную траву.
Минька махал, пока эшелон не скрылся за лесом. По щекам текли слезы, словно он только что проводил отца.
— Эх, ты, тютя, — сказал Витяй обидно и зашагал от станции.